О Шмидте - Луис Бегли Страница 31

Присматривает за папашей, закончил я за нее. Странно мне ваше недовольство Шарлоттой. Я же говорю, это я ее заставила пойти с Джоном. Иначе она бы осталась.

Все правильно.

Я отер испарину с лица и приступил ко второй чашке чаю. Трамвай, катавшийся по кругу в моей голове, превратился в огромный грузовик с прицепом.

Рената, сказал я, я в невыгодном положении. Больной, слабый, противный. На семейную терапию у меня просто нет сил. Если хотите побыть со мной, расскажите мне, пожалуйста, какую-нибудь красивую историю или просто посидите тут с книжкой. Если не хотите, тогда сходите прогуляйтесь по пляжу. Мне и так неплохо — вот вы мне чаю принесли. А горячий он или холодный, мне, уж поверьте, все равно.

Она подалась к моей кровати и снова положила мне руку на лоб и не отнимала минуты две, а убирая, погладила по щеке — тут я порадовался, что утром побрился.

Никакой терапии, Шмидти, не будьте же таким сухарем. Это верно, вас лихорадит, но это не мешает просто поговорить. Тут она откинулась в кресле и потянулась — полагаю, с особым умыслом. Вспомните всех этих чахоточных девятнадцатого столетия. В вашем нынешнем состоянии вы можете быть интересны. А кстати, продолжала она, вы красиво подали ваше нежелание жить с ними под одной крышей. Удивили меня. Как это у вас вышло после такого малообещающего начала?

Она слегка повышает голос в конце обычной фразы, превращая ее в вопрос без вопросительного знака. Еврейский акцент или сейчас в Нью-Йорке все так говорят? Надо спросить у Шарлотты. Доктор Р. тем временем взяла мою руку и стала нежно ее гладить. Приятно, что она постоянна в своих привычках. Я не отвечал на ее пожатие, сделав вид, что ничего не заметил. У больного есть свои преимущества.

Ответ. Я люблю свою дочь. (Я постарался произнести это без всякой патетики; быть последним чистокровным англосаксом в своем роду — это способствует сдержанности.)

И не хотите преподнести ей отравленный дар?

Опять за старое. Я кивнул своей раскалывающейся головой.

А Джон? Как он вписывается в ваше видение будущего?

Как муж моей дочери и потенциальный отец ее детей, моих внуков. Надеюсь, хороший муж и хороший отец. А любить своего зятя никто не обязан.

Но в этом большое счастье! Вот мы любим Шарлотту!

Очевидно, вы с Майроном исключительно добры. Это ваш особый талант.

Тут она вдруг наклонилась и поцеловала меня в губы, мазнув кончиком языка по сомкнутым, как обычно — ведь я не ожидал такой любезности, — передним зубам. Выпрямившись, она взяла обе мои руки и сказала: Вы хотели меня поцеловать, так вот.

Благодарю вас, но у меня жар и озноб, и я противен. Теперь я вам должен. (На самом деле, против всякого здравого смысла и собственного рассуждения я хотел продолжить немедленно, но у меня хватило предусмотрительности понять, что нужно дать ей действовать самой.)

Это может быть слишком сложно и слишком опасно. Вы ведь любили свою жену, верно?

Еще как.

Но это неправда, что вы хранили ей верность?

Снова старая песня! Не думали же вы в самом деле, ответил я, что я поведаю вам все свои грехи в первый же день знакомства?

Я думаю, вы изменяли ей всякий раз, как только у вас появлялась возможность. Что вы чувствовали при этом? Это, по-вашему, и значит быть хорошим мужем?

Не всякий раз, далеко не всякий, а только когда потребность в этом становилась неодолимой, и обстоятельства полностью располагали. Вы отдаете себе отчет, что выжимаете признания из больного и ослабевшего человека?

Конечно. Ну так что вы чувствовали?

Будто нарушаю условия контракта. Ведь обещаешь-то любить, быть рядом, хранить преданность и забыть всех остальных. Но я думал, что эти нарушения незначительны. Мэри ни о чем не знала, мои приключения ничуть не ослабляли моей любви к ней, и я всегда был осторожен. Она нисколько не страдала, и жалеть ее было не за что. А как насчет вас? И Майрона? Вы что, всегда храните верность друг другу?

Она рассмеялась. Если она не боится заразы и ей не противно мое состояние, почему бы ей не поцеловать меня еще раз? Приятно, что она снова взялась нянчить мою руку.

Майрон вообще загадка. По-моему, у него почти никакого темперамента. Если бы у него кто-нибудь был, он сказал бы об этом мне. Тогда он, конечно, больше не будет пострадавшей стороной, но жизнь станет проще. У меня много лет был любовник.

Да что вы?

Я в самом деле удивился.

Он был моим пациентом, но у нас с ним началось, уже когда терапия завершилась. Она опять засмеялась. Терапия ему очень помогла, помогала до недавних пор. Теперь он ищет нового терапевта, мужчину.

И Майрон знал? А дети?

Разумеется. Теперь, думаю, и Шарлотта знает.

А с Майроном вы спите?

Когда ему хочется.

И тут эта женщина бросилась на меня. Рухнула сверху. Ее руки побежали по моему телу. И так же внезапно отстранилась. Повисло молчание. Я ждал ее слов.

Вы такой милый, Шмидти, сказала она. Это больше не повторится. Мы снова станем правильными и честными, как подобает отцу невесты и матери жениха. Я сделала это, добавила она, по наитию. Мне представилось, будто вы обречены и погибнете у меня на глазах.

Жаль, если так, сказал я. Вы присмотрите за мной? Поможете мне? И тут я рассказал ей про того бродягу. В конце концов я, должно быть, стану таким же, как он. Мы с ним похожи, только я худой и весь-весь чистый.

Чуть помедлив, она отвечала: Нет, я вижу немного не так. Я присмотрю, если буду рядом. А как я могу помочь, не знаю.

А что, если, сказал я, когда она двинулась к выходу, шестое чувство психиатра и ваша чертова интуиция не правы и со мной все будет в порядке?

Ну я думаю, тогда мы все будем счастливо жить до самой смерти.

Четверг, 12 декабря 1991

Перед тем как они все уехали в город, ко мне зашла Шарлотта. Я все еще лежал в постели, не столько больной, сколько усталый, просыпаясь не больше чем на час. Она сказала, что хотела бы остаться и присмотреть за мной, но не может: срочные дела на работе и все такое прочее. Потом сказала, что Райкеры великодушно решили внести то, чего не хватает на покупку квартиры и поэтому Джон в конце концов решил, что они могут принять мой подарок.

Более вызывающего способа описать ситуацию я и помыслить не мог. В одной фразе она умудрилась превознести то, что делают Райкеры — а я думаю, их вклад не больше пятисот тысяч, хотя как знать сейчас, когда квартира еще даже не выбрана, — и оплевать мой подарок. Хуже того, все эти слова о том, что они могут позволить себе «в конце концов» принять его, звучали так, будто они делают мне одолжение, освобождают меня от тягостной обязанности!

Я ничего на это не ответил, и хорошо, что промолчал: не только потому, что мне хочется сохранить мир, но и потому, что, если посмотреть под определенным углом, в ее словах была крупица отвратительной правды, присутствие которой, впрочем, на мой взгляд, нисколько не оправдывало того, как она говорила со мной. Эта правда в том, что у меня есть своя корысть: я не хочу относиться к своей замужней дочери и ее мужу как к совладельцам моего дома. У Райкеров же таких мотивов нет. Они просто помогают сыну, который и сам стоит на пути к богатству, но пока еще не богат. Когда я думаю о том, какие деньги парень будет зарабатывать, если фирма не развалится, меня подмывает посоветовать Райкерам не дарить, а занять ему деньги, но это было бы не в интересах Шарлотты. Хотя, может быть, это и есть заем. Вообще-то, правда и то, что, если у меня останется право пользования, я не должен относиться к Шарлотте как к совладельцу дома. По закону, пока я жив, она таковым считаться не может. Если бы я только умел, я мог бы — вполне естественно — сказать ей, что покуда не умру, я остаюсь хозяином дома со всеми его правами и обязанностями, а им с Джоном придется подождать своей очереди.