Осмос - Ян Кеффелек Страница 31

— Повторяй за мной: «Прости меня, моя дорогая и любимая мама!»

— У тебя что, не все дома? С чего это я буду извиняться? С какой радости? Что я ей сделал плохого, что она меня бросила?

— Что ты сделал… Ты нам испортил жизнь.

— Я? Вам? — переспросил Пьер с исказившимся от недоумения лицом. Он тщетно пытался поймать взгляд отца.

— Ну, не знаю… Я просто пытаюсь поставить себя на ее место. Нельзя сказать, что она одна кругом виновата…

— Нет, но ведь ты сказал, что я испортил вам жизнь… Я испортил? Это что же, я отправился черт знает куда, чтобы сделать себе ребенка?

Марк попросил Пьера чуть сбавить тон.

— Я сказал это просто так… Ну, для того, чтобы ты забыл ее, чтобы ты меньше страдал. Ты что же думаешь, что мне приятно видеть, как ты постоянно дуешься? Видел бы ты, какая у тебя при этом сердитая и грустная физиономия! Нет, поверь, ничего в этом забавного нет. А что до детей, то, поверь мне, у нее их наверняка много…

Пьер низко опустил голову, бормоча себе под нос ругательства, и внезапно словно наяву увидел ее… Она очень переменилась… Состарилась… волосы вот-вот совсем поседеют, а вокруг рта залягут глубокие старческие морщинки… Она смотрела на него, да, именно на него… таким грустным взглядом… смотрела уже шесть лет…

Бормотание Марка стало более отчетливым, и Пьер разобрал окончание фразы:

— …Но подожди… стоит ей только вернуться… и ты поползешь к ней на коленях, ты будешь цепляться за ее подол, а меня ты и знать не захочешь, все будет как прежде! Ты вновь превратишься в маленького глупого щенка, который бегает хвостом за своей мамашей!

Хватаясь за край стола, Пьер с трудом встал. Он был очень бледен, пожалуй, он впервые был по-настоящему пьян, голова у него не просто кружилась, а шла кругом.

— Я хочу, чтобы ноги ее у нас в доме больше не было! Если она когда-нибудь вернется, то тогда… тогда я уйду из дому! Вот!

Отец расхохотался и попросил ею повторить эту невероятную глупость, потому что, по его словам, существуют вещи, о которых в его присутствии нельзя вот так запросто трепать языком, а надо думать, о чем говоришь, и потом уж отвечать за сказанное.

— Твоя мать однажды уже нанесла мне такой жуткий удар, болван! Второго такого предательства я не вынесу. А я не раз задавался вопросом, не состоите ли вы с ней в сговоре, не заодно ли вы оба? Ну так убирайся отсюда! Сматывайся! Дверь рядом, и она не заперта! Последуй ее примеру, продажная тварь! Подонок! Сволочь!

Он схватил свечи, почти плававшие в растаявшем креме, и, сломав их одну за другой, бросил на тарелку смертельно-бледного сына.

— Ну как ты думаешь, что это такое? Так знай, такова моя жизнь с того момента, как ты появился на свет!

В следующем году Пьер стал хуже учиться, он стал менее активным на уроках, бегал уже не так быстро, как прежде, и учительница гимнастики часто упрекала его в том, что он просто ленится и в конце пробега у него совершенно ровное дыхание. В ответ он осмелился сказать какую-то дерзость, нечто вроде: «А что вы имеете против ровного дыхания?» За это он был наказан: на два дня отстранен от занятий, то есть на два дня исключен из школы. Однажды в день соревнований, вернее, уже ближе к вечеру, он поцеловал девочку на школьном стадионе под липами. Она была одета в спортивные шортики, у нее ноги были голые гораздо выше колен. Губы у нее были влажные, язык — нежный, но она то ли так испугалась поцелуя, то ли так продрогла на ветру, что вся покрылась гусиной кожей, и пупырышки оказались такими крупными, что Пьер, обнимавший ее, призадумался, уж не больна ли она ветрянкой. Он подождал ее после окончания соревнований у раздевалки и пошел провожать до дому. Он сказал ей, что она похожа на цветок, и от такого комплимента она опять покрылась гусиной кожей. Он был уверен, что она в него влюблена, что у него теперь есть подружка. Но через день она наговорила ему кучу обидных вещей. Что это он себе вообразил? Да этот поцелуй ровным счетом ничего не значит, это ведь так, ерунда, пустяк, она позволила ему поцеловать себя, чтобы сделать ему приятное, чтобы отметить его переход в следующий класс… это был прощальный поцелуй перед каникулами, так что нечего ему особенно радоваться и не из-за чего задаваться… Вот так-то! А вообще-то девчонка она была классная: серьезно занималась хореографией, и поэтому у нее были красивые стройные ноги с изящными лодыжками и маленькие крепкие грудки. Он с превеликим трудом заставил себя забыть о ней. Когда занятия в школе возобновились, она пожалела о разрыве с Пьером, но слишком поздно: он уже любил Лору. Подрастая, Пьер начал замечать, что он не был стопроцентным лумьольцем, таким, какими были его приятели. Даже его лучшие друзья порой как бы объединялись в единое целое, а его отторгали. Например, из разговоров он узнавал, что они славно повеселились накануне вечером на чьем-либо дне рождения, а его на эту вечеринку не пригласили. Ребята ходили купаться, в кино, на рыбалку, в походы, и все без него. В оправдание он слышал: «Да мы тебя не звали, потому что тебя туда все равно бы не пустили… Они не допускают в стены своего заведения тех, у кого только вид на жительство…» Примерно то же самое происходило и в «Арамисе», небольшом уютном кафе при коллеже, располагавшемся под сенью старых платанов. Это было всем известное «логово» маменькиных и папенькиных сынков. Там решались вопросы о том, куда веселая компания отправится «отрываться» на уик-энд, там била ключом «светская жизнь». Пьер не имел возможности звать к себе гостей и достойно принимать их, а соответственно, и его никто к себе не звал. Иногда он слышал у себя за спиной пересуды, слышал о себе и об отце очень странные вещи. Говорили, что эти Лупьены — люди особые, своеобразные, немного чокнутые, держатся они, мол, всегда особняком… так, чудаковатые чужаки-одиночки. И так оно и было на самом деле. Пьер и Марк были в Лумьоле кем-то вроде эмигрантов, французов, оказавшихся эмигрантами во Франции. Они появились в Лумьоле внезапно, словно гонимые ветром листья, но вот откуда дул этот ветер? Если Пьер не хотел влипнуть в какую-нибудь неприятную историю, он должен был помалкивать, демонстрировать «свою благонадежность» и преданность друзьям, должен был им подсказывать на уроках, решать за них задачи и в дни, когда в городке происходили решающие футбольные матчи, он должен был бить без промаха и забивать голы. В кафе ему приходилось платить за напитки, а желающих промочить горло за его счет было немало. А что? Ведь его отец сам обирал всяких жуликов и прохвостов, он сам наживался за их счет, он возвращал компании вроде бы украденные у них деньги, ну и сам кое-что с этого имел; так что сыну оставалось только раскошеливаться.

На свое тринадцатилетие Пьер получил на ужин роскошное блюдо: фондю по-бургундски — и до отвала наелся мягчайших, нежнейших кусочков мяса, которые надо было обмакивать в кипящее масло. «С днем рожденья, малыш!» И они ели, ели, ели… у них даже глаза покраснели и зачесались от едковатого дыма, поднимавшегося от кастрюльки с маслом. Время от времени Марк бросал кусок мяса своему псу, бродившему вокруг стола и ловившему подачку на лету. Время от времени Марк подливал в бокал сына красного вина. Аппетит у них у обоих был отменный… тем паче что говорили они мало. Иногда они искоса и исподлобья посматривали друг на друга. С этими днями рождения приходилось держать ухо востро, вместе с днями рождения в дом проникали подозрения.