Портрет Невидимого - Ханс Плешински Страница 31

— Не спеши отвечать, Ханс. Все подвержено превращениям.

— Что теперь? Как дальше? Я уже рассказал о Максимилиане, рассказал, что меня пугали твои мрачные сценарии…

— Ты-то всегда стремился к светлой жизни, изо всех сил.

— Это мое право, Фолькер. А что теперь?

— Дальше!

— Дальше… Ты отдаляешься от меня?

— Диалоги… Нужно друг с другом разговаривать… Вопреки всем козням… что бы ни происходило… Внимание — это молитва души…

— Эту фразу я уже цитировал… Они думали, что я тебя убил.

— Вперед… Жизнь дается не только для того, чтоб бездельничать.

— Я бездельничаю мало… Я развалина.

— Твои жалобы, Ханс, я знаю наизусть.

— Но ведь так оно и есть.

— Тогда, хоть ты и развалина, поставь паруса.

— Такие слова могли бы исходить от меня… О чем я должен рассказывать? Ты, Фолькер, не знаменитость.

— Тогда подумай. Может, не стоит рассказывать обо мне… Книга о смерти должна быть книгой о жизни!

— Она такая и есть, мой дорогой усопший!

— Я вовсе не прожил свою жизнь как трагический герой!

— Я знаю, ты жил то так, то сяк. С одной тенденцией. …

— Надеюсь, не с одной-единственной!

— Как удивительно, что иногда мы снова говорим.

— Будь осторожнее…

— Но почему?

Фолькер вносил корректуры в мой роман, где Максимилиан представал в средневековых одеждах:

— Раз уж ты подсунул ему столь значимую роль, ты должен описать его подробнее, с большей любовью. Позволь ему появиться на сцене еще раз.

Такое внимание Фолькера к моему труду казалось мне изощренным способом превратить своего соперника из живого человека в литературного персонажа и тем самым — peu-а-peu [168]— его нейтрализовать:

— Что ж, теперь в твоем романе появилась еще одна демоническая сцена.

— Кажется, более интересная, чем сам Максимилиан!

Желая подготовить меня к первому посещению Франкфуртской книжной ярмарки, мой старший друг предложил, чтобы вечер накануне нашего отъезда туда мы провели в Harry's New York Bar. Я тоже решил, что это разумный и приятный способ подготовить меня (посредством светских разговоров со слегка подвыпившими дамами и господами, обретающимися слева и справа от барной стойки) к неожиданным встречам с издателями, критиками и влиятельными авторами: «Добрый день, фрау Воман. [169]Как у вас дела? Очень рад встрече с вами. Я ведь тоже пишу. Но пока не нашел издателя. Не могли бы вы мне помочь? Как человек, ориентирующийся в этой сфере?»

Ведь и в сфере книгоиздания — прежде чем дело дойдет до подписания договора и публикации полного собрания сочинений — многое зависит от умения непринужденно держаться, имитировать радостную любознательность и независимость суждений: «Господин Унзельд, [170]я очень кстати захватил сегодня с собой свою рукопись. Вы могли бы напечатать ее следующей весной, если вас интересуют новые веяния. Я, к счастью, пока еще не исписался. Я хотел бы привнести в немецкую литературу толику праздничности и жизнелюбия. Как поживает ваша супруга?»

Совершенно разбитые с похмелья, но сильные духом, мы с Фолькером на следующее утро рванули во франкфуртский Майнхэттен, надеясь, что я обрету там литературную родину. Правда, встречи и разговоры перед выставочными стендами протекали не совсем так, как мы их репетировали за порциями пиццы. Гюнтер Грасс с группой сопровождающих устало и равнодушно прошествовал мимо; издатели, отгородившись от посетителей ширмами, вели переговоры с иностранными литагентами.

Все же Фолькеру хватило находчивости, чтобы обеспечить нам желаемый допуск к издательским вечеринкам.

— Кинниус, Мюнхенская художественная галерея. Мы должны встретиться с господином Петером Хандке, обсудить проект новой книги о Сезанне. Он уже здесь?

— Ваше приглашение, пожалуйста.

— Хандке назначил нам встречу. И будет ждать. Вон он стоит там сзади… С Дорис Лессинг. [171]

— Что ж, проходите.

Дама, встречающая гостей, шагнула в сторону, освобождая нам путь.

В кармане у меня была рукопись только что законченного романа, и я узнавал сферу книгоиздания с самой привлекательной стороны: там, где буфетные столы ломились от яств, на подоконниках открытых окон стояли винные бутылки, кругом звучали великолепные шутки, постепенно всплывали подробности чьих-то депрессивных состояний, а смешение наций незаметно переходило в эротическое слияние; существование этой «каморры» придавало смысл нашей жизни, создавая пусть крошечный, распыленный, но все же противовес — всему тому, что подавляет душевные силы человечества.

Много лет подряд мы, приезжая на книжную ярмарку, останавливались у подруги бывшей подруги Фолькера. Регина, имевшая собственную квартиру в западной части Франкфурта, с готовностью предоставляла в наше распоряжение комнату своего сына, перебиравшегося на это время к школьному другу. Счастье улыбалось нам. Регина, профессиональная пианистка, по утрам будила нас гайдновскими аллегро или — если мы отсыпались до полудня — мощными композициями Шостаковича. Пока мы завтракали, зажатые в тесном пространстве между кухонной нишей и душем, она поверяла нам свои сердечные горести, одни и те же на протяжении многих ярмарочных лет. Мы же, попивая кофе и наслаждаясь булочками с начинкой из мясного салата, давали ей советы по всем вопросам, касающимся грубой, но все же в чем-то непостижимой мужской души.

— Фриц любит меня, но не хочет расстаться с женой. Хотя он — человек без предрассудков… одаренный скрипач!

— Жена, Регина, его заземляет. И чем она приземленнее, тем уютней он себя с нею чувствует.

— Да, но играет он восхитительно!

— Не дергай этого робкого музыканта, тогда он придет к тебе. Ему нужно держаться за чью-то юбку, как всем артистам. Веди себя с ним так, будто жизнь твоя уравновешена и стабильна.

— Думаете? Я должна отречься от своей любви?

— Нет, всего лишь не выставлять ее напоказ. Как хранительница его ранимого дарования ты должна намного превзойти законную супругу. Тогда он найдет в себе силы, чтобы бежать к тебе.

— Я уговорила его, чтобы мы в тайне от всех провели отпуск вместе. Неподалеку от летнего домика Мориса Равеля. [172]