Евстигней - Борис Евсеев Страница 31

После отъезда Амадеуса и хитромудрого отца его падре стал присматриваться к недаровитым. Верней, к ученикам полускрытого, негромкого дара. В них и только в них стал он ощущать соразмерность человеческой жизни и гармоничность соотношений частиц земного бытия. Бытия, навсегда очерченного в пределах своих и возможностях Господом Богом.

Однако утро, которое должно было начаться занятиями с новым учеником, пропадало зря! Пройдя во внутренние покои монастыря и все еще поеживаясь от холода, падре побрел к себе.

Ценя всеевропейскую известность доброго пастыря, приор монастыря передал ему во владение целых четыре комнаты. Случай небывалый, случай единственный!

Как раз об этих комнатах и о вещах, их наполняющих, один из молодых, обитавших в Сан-Франческо монахов — и падре Мартини это ясно слышал — сегодня утром сообщал, попискивая, другому монаху, постарше:

— …а собрание книг? Оно неисчислимо! Числом до семнадцати тысяч томов, говорят, доходит! Ну а если мы глянем на эти неисчислимые ряды с иного боку: что они такое? Да всего лишь ряд инкунабул в телячьей коже! А ведь в коже телячьей должны пребывать телята. Так велит Господь. А после снятия кожи — она должна идти на башмаки! Телят же, брат Анджело, мы с тобой обязаны побыстрей употребить в пищу. Это Господь определил ясно. Ух, как славно мы могли бы с тобой те тысячи употребить! Жаль, не за один присест.

Тучный Анджело, узкоглазый как китаец, рыжебородый как перс, поглаживая живот и умильно вспоминая трапезу с маринованными оливками, а также, невзирая на пост, вмиг съеденными жареными болонскими колбасками, круговым движеньем руки энергично протер лысину. Обширная его лысина делала невозможной изящную, геометрически правильную тонзуру. Это брата Анджело чуть печалило. Но сейчас было не до печалей. Надо было учить уму-разуму молоденького Пьетро:

— Суета сует, брат Пьетро. Суета сует все эти книги. Вот глянь ты на меня. Никаких книг я отроду не читал! Может, поэтому никаких затруднений для ума моего природного и не возникало. Знаю две-три молитвы — с меня и довольно. А приложи-ка ты ухо к моему животу! Там — умиротворение и покой. А погляди ты на мои щеки: радость цветет на них и веселье! Нет, любезный Пьетро, я и не мечтаю жить лучше. Ну а теперь вспомни щеки досточтимого Джамбаттисты, которого только для важности зовут «падре Мартини» и который, по сути, такой же простой францисканец, как и мы с тобой. Щеки его — мешковина. И мешковина та сильно повытерлась, дырья в ней сквозят! Вот до чего может довести человека книжный и нотный хлам...

— Нет, не говори так, брат. Мне сообщил сам приор — собрание этих книг и нот больше тысячи цехинов стоит. Вот бы продать! На сколько бочек мальвазии и маринованных оливок хватило б, сможешь ли сосчитать?

— Нет, это ты, брат, не говори. Так рассуждать грех. Да и молод ты еще. Все книги продавать мы ни за что не станем. А вот цехинов на сто — продадим обязательно. Эх, и заживем мы с тобою, брат, на эти деньги! Прямо здесь, близ благословенной Болоньи! Я тут один хитрый домик с садом плодоносящим знаю. Слюной изойдешь! Попрыгаем, попукаем, задком о стол постукаем!

Вспомнив утренний разговор монахов, падре Мартини не рассердился, а рассмеялся. Он радовался всему: трепотне монахов, легкому ознобу, даже собственной немощи! Радовался, что сейчас войдет в комнату, возьмет в руки одну из переплетенных телячьей кожей книг. Еще не зная, что это будет за книга, он уже предвкушал картины дивного и неповторимого мира, которые сразу же начнут укрупняться меж ее страниц.

И вовсе неплохо, если это будет рукописная книга. Хотя бы и его собственная: «Storia della musica», которую точней и правильнее было бы назвать: «Моя история музыки». Пусть доведена она лишь до упадка античности! Пусть отпечатан только первый том, а остальное — в рукописях. Его «Историю» допишут, довершат! И тогда это будет уже не только им, Джамбаттистой Мартини, сочиненная история. Это будет история музыки, о которой многие смогут с душевным умилением сказать: «Моя история».

Книжная, полыхнувшая от первого же солнечного луча, пыль десятков и сотен лет кружила голову. Стиснутые переплетами смыслы — пьянили.

Падре Мартини так хорошо и подробно представил себе комнату с книгами, что и нужда входить в нее отпала. Он вошел в хранилище нот.

Здесь сердцу было еще раздольней. Какой свиток ни разверни, тут же хлынут звуки, за ними — воспоминания.

Он потянулся за несравненным сочинением Грегорио Аллегри: за девятиголосным «Miserere» для двух хоров. Об этом сочинении знали и говорили все: сведущие и несведущие, любящие музыку и едва ее выносящие. Говорили, в том числе, и много глупостей.

Говорили, будто нотную запись этой сложнейшей и прекраснейшей музыки по папскому указу тщательно укрывают от посторонних глаз. Даже якобы нарекают страшными грешниками и карают тех, кто пытается ее переписать. Все это ерунда, все чушь!

Еще в 1771 году папа позволил опубликовать «Miserere» в Лондоне. А также повелел сделать копии для португальского короля, императора Леопольда и для падре Мартини.

Дело было вовсе не в церковной скаредности или в чьей-то жадности! И даже не в том, что аллегриевское «Miserere» предназначалось для исполнения лишь в одной Сикстинской капелле.

Дело было в другом: в музыке Аллегри (так считали знатоки) зашифрованы смыслы будущих событий. А также те чувства, которые эти события могли вызвать. Зашифрован весь сгусток взаимоотношений человека со Всевышним! Может даже, зашифрована тайна мира.

Но пускай бы и это будущее, и эта тайна тихо, свеча за свечой (подобно тому, как это практиковалось при исполнении «Miserere» в капелле) — угасали! Однако маленький Моцарт взял да и записал по слуху эту сложнейшую вещь. Извлек тайну из инобытия. А ведь таких тайн Моцарту-младшему знать пока не полагалось!

Именно запись, сделанная стремительным и не слишком разборчивым почерком Амадеуса, лежала теперь перед старым францисканцем. Он вынул еще один список, список, переданный ему через папского капельмейстера Сантарелли, и сравнил с моцартовским.

Одно и то же!

Мартини вздрогнул: еще одна (к тому же и недозволенная) запись музыки — тайну ее уничтожила? Или тайна осталась?

Ну и конечно, Моцарт-младший попытался вскоре написать свое «Miserere».

Но до конца не довел. Misere pargoletto! Бедный мальчик! Уже здесь, в Болонье, падре сам прибавил три заключительные части к написанному учеником. Моцарт-младший был на седьмом небе!

Об этом и о другом сладко было раздумывать именно в нотном хранилище. Полнота духовной жизни опровергала старинную мудрость про здоровый дух в здоровом теле.

Телу недужилось, дух — возносился!