Дети белых ночей - Дмитрий Вересов Страница 31

– Альбина, можно тебя на минутку?

Она чуть досадливо поморщилась, но задержалась. Подходить не стала. Он быстро приблизился к ней сам.

– Альбина, мне нужно поговорить с тобой.

– Ну, поговорим, конечно.– Она согласилась, как с само собой разумеющейся вещью. И явно собралась уже идти.– Потом только, хорошо?..

– Когда потом? – настойчиво спросил он ей вслед.

– Ну что, времени, что ли, не найдется? – крикнула она, уже стуча каблучками по лестнице.– Пошли! Чего ты там стоишь?

И он, не веря себе от счастья, что она зовет его с собой, помчался следом. Но в толпе танцующих в зале он опять ее потерял. И захотел треснуть кулаком об стену, так ему мешало это всеобщее ликование. Начался медленный танец под чудесную музыку Yesterday. Он огляделся и увидел, как сиреневое платье обнимают за талию чьи-то руки в светлом пиджаке. Он не смог на это спокойно смотреть. Он терял остатки самообладания.

Вышел из зала. Опять куда-то побрел. И тут в него вцепилась неприятная ему с детства Николаева, единственная девчонка, с которой он в своей жизни подрался. Так навсегда и остался у него неприятный осадок, а все потому, что била-то, в основном, она. Учебником по лицу. А то, чем он ей отвечал, похоже, так до цели и не доходило.

Но сейчас она тянула его за собой. Улыбалась загадочно и многообещающе. И говорила:

– Пойдем.

Не мог же он ей сопротивляться, как в детстве. И она притащила его обратно в зал и сказала:

– Потанцуй со мной.

– Я не умею,– попробовал отбояриться он. Но характер у Николаевой остался тем же, что в детстве. Спасибо, что по голове не била. Отпускать добычу она не желала.

И он покорился. Перетерпел ее руки у себя на плечах, хотя этот жест после увольнения из больницы казался ему самым отвратительным на свете. Руки его от безысходности легли на ее талию. И ему казалось, что он переминается с ноги на ногу вокруг круглой и гладкой осины. Он танцевал с ней, с абсолютно не нужной не только ему, но и вообще, как ему казалось, никому, и смотрел на ту, рядом с которой было на самом деле его место. Смотрел и не понимал. Как-то уж очень интимно соединила Альбина руки на шее вконец обнаглевшего Акентьева.

Когда же, наконец, ему удалось освободиться, он решительно ушел наверх. В классе его встретили неожиданно радостно:

– О! Проспектус! Привет тебе, старикашка! – Марков, Перельман и еще двое из параллельного класса сидели на столе и пили шампанское.

– Иди к нам! Давай! С нами!

Они быстренько налили ему шампанского и плеснули туда водочки. Он опять обрадовался тому, что удачно зашел. А через какое-то время его вообще перестало что-либо беспокоить. Подозрительно пошатывался мир вокруг. Отвратительно сладкими казались эклеры. А подошедшая к ним Ирка Губко стала показывать какие-то несусветные фокусы, заглатывая буше целиком. Он смотрел на это чудо, и его поташнивало. А потом они приоткрыли окошко и стали бросаться этими кошмарными приторными эклерами. И бросали они их почему-то вверх. Так им казалось, что эклеры улетают куда-то и на голову никому не падают.

Он плохо помнил, что было с ним дальше. Кажется, ему налили еще, и наливал подошедший Акентьев. Но он увидел рядом Альбину. И пить больше не стал. Как только он ее увидел так близко, нужда в этом сама собой отпала. Он опять хотел позвать ее поговорить. Но она только смеялась. Она была весела, и Невский своими просьбами ее смешил. Ей даже нравилось, что всем от нее что-то да нужно. Приятно ощущать себя королевой. И необязательно при этом всем потакать.

Он надеялся остаться с ней вдвоем хотя бы в самом конце их вечера. Но конец был еще далеко. А когда они всей толпой пошли гулять на Неву, он тянулся вместе со всеми и ничего не чувствовал, кроме нарастающего отчаяния.

А потом, когда ему казалось, что вот-вот все, наконец, решится, потому что все понемногу стали друг с другом прощаться, он, не веря своим глазам, увидел, как Акентьев остановил такси и махнул кому-то рукой. И Перельман, Губко и Альбина кинулись к машине.

– На дачу. В Комарово,– донеслось до него. Но это было уже неважно.

Флора Алексеевна вышла из школы, задыхаясь и обмахиваясь рукой. Сначала она волновалась за то, как Женька получит аттестат, потом за то, как он выглядит. Потом оттого, что услышала давно забытую фамилию. И увидела парня, который на нее отозвался и пошел получать свой диплом.

Потом, когда они пели на сцене, такие взрослые, она вспоминала, какими смешными они были малышами. И украдкой прослезилась, прикладывая платочек к глазам. Впрочем, почти как все прочие мамы.

Она пришла в зал раньше остальных и сидела во втором ряду. Родителей же, пришедших позже, она не видела, потому что рассаживались они уже в тех рядах, что были позади нее.

Всю официальную часть она тешила свое самолюбие. Вырастила сына. Он почти что мужчина. И ей казалось, что получился он у нее, некрасивой, просто на удивление симпатичным пареньком. Вот бы характер пообщительнее... И она опять подумала о том, о чем думала на протяжении последних десяти лет.

А потом, когда все закончилось, она встала со своего места и повернулась лицом к залу. И голова у нее закружилась. Сердце ударило в горло теннисной подачей. Ей стало нехорошо. Потому что она вдруг увидела его. Всего в белом, рядом с какой-то полноватой дамочкой с властным лицом. Того, кого никогда в своей жизни видеть не собиралась. О котором давно забыла. Потому что ей было о ком думать вместо него. Она только испугалась, что он узнает ее и, не дай бог, подойдет. И Женька заметит это и что-нибудь поймет.

Она никак не могла понять, как же такое возможно. И зачем он сюда пришел. Но потом поняла, вспомнив мальчика под этой фамилией. И еще вспомнила, что очень давно не была на родительских собраниях. Вместо этого сама заходила в школу к учителям.

Она постаралась уйти незамеченной. И сыну даже не махнула на прощание рукой. Она прошла до перекрестка, и ей от внезапных переживаний стало совсем плохо с сердцем. Она прислонилась к стене, закрыла глаза и стала сползать на землю.

– В «скорую» кто-нибудь позвоните! Женщине плохо,– еще услышала она прежде, чем погрузиться в обморок.

Когда она открыла глаза, перед ней быстро проплывали круглые, как чужие планеты, желтые лампы. Лязгал складными дверями скрипучий лифт. А когда ее, наконец, перестали беспокоить и положили на кровать, в ее поле зрения вплыла фигура в белом халатике. Лицо ее, меняющееся, как отражение в чайнике, приблизилось, и Флора увидела ничего не выражающие эмалевые голубые глазки.

– Где я? – едва шевеля губами, спросила она

– В Военно-медицинской,– ответили ей.

– Да? У вас тут сынок мой недавно подрабатывал. Женечка. Может, знаете? – сказала Флора подобострастно. Уж очень ей всегда не везло с медиками. Может, хоть это поможет?

Керамические глазки и вправду перестали быть равнодушными и наполнились каким-то ярким чувством. Остренько взглянули на прозрачную капельку на конце иглы и спросили елейно: