Карамело - Сандра Сиснерос Страница 31

Такая доброта лишь подстегнула Соледад, и она заплакала еще пуще. Она жадно ловила воздух своим, подобным темной пещере, ртом. Ее тело содрогалось, лицо было клоунским и глупым.

То, что случилось потом, можно интерпретировать очень по-разному. Поскольку Нарсисо рос в отсутствие женщин, он не знал, что делать, когда они плачут. Их слезы озадачивали его, огорчали, сердили, вызывая слишком уж много эмоций и приводя в смятение. То, что сделал Нарсисо, было сделано импульсивно, как он осознает это позже, с искренним желанием улучшить положение вещей, но откуда ему было знать, что он просто идет на поводу у собственной судьбы?

Он поцеловал ее.

Это был не целомудренный поцелуй в лоб. Не поцелуй в щеку в знак симпатии. Не страстный поцелуй в губы. Он хотел утешить ее, поцеловав в бровь, но она внезапно дернулась, испуганная его близостью, и поцелуй пришелся на ее левый глаз, слегка ослепив ее. Этот поцелуй пах океаном.

Продлись поцелуй чуть дольше, Соледад испугала бы его неожиданная интимность, и она поспешила бы спастись бегством, но поскольку он оказался таким неуклюжим, то оставил впечатление нежности, неожиданной близости, отцовской защиты. Соледад не могла не почувствовать себя в безопасности. Все стало удивительно хорошо, словно в комнате был Бог. Когда в последний раз ее посетило подобное чувство? Его губы на ее глазу сказали о гораздо большем, чем он того хотел, и ее тело инстинктивно развернулось навстречу ему, подобно тому, как подсолнух разворачивается к солнцу. В этом было столько поощрения, сколько нужно, но не более того. Ох уж это тело, предатель, оно повело себя предельно честно. Ее тело говорило о жажде. Его тоже о жажде… но другого рода.

– А теперь ты скажешь мне, почему плакала?

– Потому что… ладно. Я сама не знаю, господин. Вы бывали в Санта-Мария-дель-Рио, что в Сан-Луис-Потоси?

– Никогда.

– Странно. Мне показалось, я всегда знала вас, господин, и, когда я поняла, что вы уходите, мое сердце исполнилось такой печали, что невозможно передать. Клянусь вам, это было подобно тому, будто меня покидает отец, вы понимаете?

Нарсисо рассмеялся.

– Пожалуйста, не смейтесь надо мной.

– Я не хотел быть грубым по отношению к тебе, прости меня. Просто ты говоришь такие забавные вещи… Как тебя зовут?

– Соледад.

– Ну что ж, Соледад, а тебя не будут ругать за то, что ты беседуешь с мальчиками на лестнице?

– Некому меня ругать. Мама умерла. А папа с семьей живет в Сан-Луис-Потоси. А моя Тетушка, что сейчас наверху, она не совсем моя Тетушка. Никого у меня нет. Я могу делать что угодно, пока она не заметит, что я пропала надолго… И сейчас, ну, мне хочется поговорить с вами, господин.

– Не называй меня «господин», я не старый. Мое имя Нарсисо.

– Нарсисо? Как изысканно.

– Ты так считаешь?

– О да. Оно очень подходит вам. Очень красивое имя. Очень красивое.

– Полагаю, это правда. Я и сам так считаю, но куда приятнее, когда это говорит кто-то еще.

– Имя достойное короля!

– Интересно, что ты говоришь так. Потому что моя фамилия действительно rey ^[201]. Я Нарсисо Рейес дель Кастильо, вот оно как.

– О, так вы тоже Рейес? Ведь я тоже… Рейес.

– Правда?

– Да.

– Ну-ну. Как любопытно.

И тут уж начала смеяться Соледад, она делала это немного принужденно, потому что не знала, что еще сказать.

– У вас очень маленькие ноги. Для мужчины.

– Премного благодарен.

– Нет нужды благодарить меня.

– Ну, хорошего дня.

– Хорошего дня. Пусть все у вас будет хорошо.

– И тебе того же.

– Сеньор Нарсисо!

– …

– Просто… просто…

И поскольку она так и не придумала, как остановить его, то опять начала плакать, на этот раз более яростно, чем в первый раз.

– Ну вот опять. Да что с тобой такое?

И тут Соледад поведала ему всю историю своей жизни. Начиная с того, что помнила, – с того, как сидела на коленях у папы в дверях их дома в Сан-Луис-Потоси, и кончая самыми последними ночами здесь, в столице, которые проводила в страхе перед Дядюшкой Пио, любившим приподнимать ее платье, когда она спала. Она говорила и говорила, будто никогда не делала этого прежде, потому что нерассказанные истории, они самые важные. Слова выходили из нее вместе со слезами и соплями; к счастью для Соледад, Нарсисо был джентльменом и предоставил ей свой носовой платок и молчаливое внимание. И когда она завершила длинную, печальную историю своей короткой жизни, Нарсисо почему-то почувствовал себя обязанным спасти ее. Ведь он, в конце-то концов, был джентльменом и солдатом, и вот что он сказал:

– Послушай, ты можешь работать у нас. Почему бы и нет? Я поговорю с матерью. Девушку, работавшую у нас, уволили, и нам нужен кто-то вместо нее. Если хочешь, давай пойдем прямо сейчас. Ну вот и договорились.

Соледад не сказала ни «да» ни «нет». Ей было страшно вот так сразу определить свою судьбу, потому что, по правде говоря, никогда прежде ей не приходилось принимать решения относительно своей жизни, она просто плыла по ней, кружась, словно сухой лист, влекомая потоком пенной воды. Даже теперь, хотя ей казалось, будто у нее есть выбор, в действительности она лишь шла по уже уготованному ей пути. Она будет жить в семье Рейес дель Кастильо.

Соледад перегнулась через балюстраду, чтобы видеть, как Нарсисо шагает по лестнице, сразу через ступеньку, и быстро идет по двору, где соседская женщина все еще купает своих детей, и потому весь двор в мыльной пене. В воздухе стоит запах влажного камня, и Соледад дрожит от холода, не имеющего ничего общего с утренней прохладой. Когда он достигает тяжелых мексиканских колониальных дверей и открывает калитку:

– Но куда мне прийти?

Нарсисо недолго стоит согнувшись в этой калитке, замерев на пороге – одна нога здесь, другая там. У него за спиной переливается белый свет мексиканского утра, еще прозрачен и серебрист, словно отполированная монета. Шум уличной суеты, издаваемый подметальщиками, торговцами со всевозможными товарами на спинах: стульями, корзинками, швабрами; продавцами фруктов, шербета, угля, масла; свист и крики, грохот колес, clip-clop лошадей, гул трамваев, грубые, печальные крики мулов, тянущих за собой повозки, стук guaraches, click-click-click тяжелых ботинок, обычный для Мехико утренний запах овсянки – его невозможно перепутать ни с каким другим запахом, запах апельсиновой кожуры, свежеиспеченного хлеба bolillo, а также неизбывная вонь городской канализации. Нарсисо стоял наполовину в этом мире, а наполовину в прохладном сумраке двора, красивый молодой военный курсант. Помедлив секунду, он, как ей то ли показалось, то ли нет, сложил губы в поцелуе. Потом протянул руку, чтобы закрыть за собой калитку, и перед тем, как та захлопнулась, бросил ответ через плечо, словно белый цветок надежды…