Исчезновение Залмана - Максим Д. Шраер Страница 31

Тетушка сохранила дореволюционный петербургский акцент, старательно артикулируя шипящие и выпячивая губу на слоге «пей», звучавшем у нее как «пэй». Она обращалась к Соколовичу по-русски, он же отвечал ей по-французски. Французский язык был для него по-настоящему «своим». Родившись в Париже в эмигрантской семье врача-окулиста, он в детстве отвернулся от всего русского, полного смутных переживаний и хамелеоновой тоски. К тому же километры Корнеля, Расина и Паскаля, заучиваемые наизусть в лицее Жансон-де-Сайи, оттеснили русских поэтов, читаемых матерью вслух за столом. Осталась лишь привычка реагировать на знакомые слова. Со смертью родителей Соколович совершенно перестал разговаривать по-русски. В Блэкмурском колледже, где он преподавал латынь и древнегреческий, про Соколовича ходила шутка, что он на всех языках говорит с акцентом: на русском – с французским, на французском – с русским, на английском – и с тем и с другим. «А вот на древнегреческом – без всякого акцента», – добавляли остряки.

Соколович обосновался в колониальном особняке на Кастл-стрит в начале 1950-х, когда молодым профессором переехал из Нью-Йорка на Лонг-Айленд, чтобы преподавать в Блэкмуре. Первая жена Соколовича, тоже бывшая русская парижанка из еврейской семьи, умерла в 1980-м, оставив ему двоих детей. Дочь Соколовича, почти сорокалетняя замужняя женщина, давно переехала в Калифорнию. Виделись они нечасто. А вот его тридцатипятилетний сын жил неподалеку. Провдовствовав три года в опустевшем гулком доме, напоминавшем самого опустошенного хозяина, Соколович женился во второй раз. На настоящей американке. Познакомились они в клинике, где Сэлли работала старшей медсестрой, а Соколович консультировался у невропатолога по поводу болей в позвоночнике, не покидавших его со времени филиппинского ранения. Сэлли была ирландских кровей, толстушка и хохотушка, моложе мужа на двенадцать лет. Через три месяца после знакомства Сэлли и Соколович отпраздновали хупу – еврейскую свадьбу (так пожелала Сэлли). Отремонтировав видавший виды колониальный особняк, они зажили вместе. В прошлом друг друга они не копались (опять же, по настоянию Сэлли). Тетушка Соколовича, ближайшая из остававшихся в живых родственников и потому свой человек в доме, каждый раз удивлялась выбору племянника. «Сэлли – этакое сальное имя», – думала она. Но вслух, конечно, ничего не высказывала, щадя племянника.

За обедом они опять вернулись к разговору о профессорских делах Соколовича. Он сам уже несколько лет поговаривал об отставке. Шептались об этом и на кафедре языков и литератур, где Соколович казался коллегам не менее античным созданием, чем сами преподаваемые им предметы. К тому же после кончины первой жены Соколович ничего не писал и не публиковал. Сначала около года, не выходя из состояния черной меланхолии, он пролежал на диване в своем домашнем кабинете. Потом, вернувшись к преподаванию, был уже не в силах, как прежде, приглашать студентов домой по четвергам. Сердце колотилось одураченной форелью, когда какая-нибудь студентка по его просьбе вносила в гостиную чай и булочки на медном подносе. На обедах у коллег он тяготился своим одиночеством, молчал, углублялся в наугад открытые страницы. Через некоторое время его перестали приглашать. Новую жену он не стал вводить в свой университетский круг. Негласный уговор между Соколовичем и Сэлли ясно очертил границы их совместных походов. Сэлли любила лес и океан, и они стали часто выезжать на прогулки в окрестные парки и на побережье, где бродили по пляжу, безлюдному с осени до середины весны.

В начале 1960-х Соколович опубликовал книгу об античном романе, прославившую его среди литературоведов и античников. Соколович совершенно неожиданно опроверг тезис знаменитой в те годы книги берклийского профессора Иана Вотта, в которой происхождение английского романа (и романа вообще) связывалось с определенным уровнем социально-экономического развития общества. Книга Соколовича всколыхнула и раздосадовала американских литературоведов, в те годы особенно увлеченных марксизмом. Тогда же, на гребне успеха, Соколовича и произвели в действительные профессоры. С тех самых пор он вел в основном семинары для старшекурсников, некогда очень популярные в Блэкмурском колледже. Однако времена менялись, и вот уже несколько лет Соколович едва мог собрать трех-четырех студентов в семинарской комнате с длинным дубовым столом и стеллажами, уставленными книгами…

– Веришь ли, ma tante, я все больше и больше начинаю походить на персонажа из американского романа нашего знаменитого соотечественника, – Соколович грустно улыбнулся жене, поднося ко рту чашечку крепкого послеобеденного кофе. – Представьте себе, мои дорогие, карьера моя наконец-то достигла последнего предела. Один студент в семинаре! Сначала даже хотели отменить. Но, видно, пожалели мои седины.

– Феликс, – спросила Сэлли, покачивая складками на веснушчатой ирландской шее, – ну и как этот твой единственный студент?

Сэлли всегда называла его полным именем Феликс, казавшимся ей эталоном галантности, а значит, визитной карточкой мужа. К тому же она неправильно произносила его – теперь и свою – фамилию: ставя ударение на «ко» вместо «ло». При этом у тетушки выскакивала на лоб левая бровь, словно подбитая куропатка в старинном тире.

– На самом деле это не студент, а студентка, – ответил Соколович. – Да мне и сказать особенно нечего после двух занятий. Слушает. Записывает. Читал ей лекцию про «Золотого осла».

Послеобеденная беседа не вытанцовывалась. Они еще полчаса посидели в гостиной. Соколович курил, просматривая книжные рецензии в газете. Женщины смотрели новости по телевизору. Потом Соколович повез тетушку домой в Манхэттен.

Дорогой они молчали. Уже в нескольких кварталах от своего «билдинга» тетушка вдруг вспомнила про ограбление их парижской квартиры в конце 1920-х, когда Феликс был в летнем лагере в Бретани.

– Да, кстати, Феликсик, я давно хотела задать тебе вопрос: ты помнишь семейство Вернаковых? – спросила она, когда он припарковался у подъезда.

– Вроде бы нет, ma tante, – ответил он.

– Так вот припомни, – вдруг оживилась старушка. – У них еще была девочка твоего возраста – Лиза, Лизочка. Вас вместе водили на детские утренники и в Лувр. Они потом застряли в Марокко и вернулись в Париж уже после войны, в сорок шестом.

Соколович начал раздражаться, глядя на увлеченную собственным рассказом тетушку. Хотелось скорее вернуться домой, закрыться в кабинете и выкурить долгую трубку.

Тетушка не замечала его томления.

– Так вот, мне рассказали, что Лизочка Вернакова покончила с собой в Биаррице прошлым летом. Она ведь, должно быть, на год моложе тебя. Еще молодая женщина. Не ужас ли?!

– Мне шестьдесят семь, милая тетушка. Шестьдесят семь.

– Позвони, когда приедешь, Феликсик. Я буду волноваться.

Во вторник единственная студентка в семинаре по античной прозе опоздала на занятия. Соколович сидел, погрузившись в тяжелое кожаное кресло, широко расставив ноги, не умещавшиеся под столом. Он поглядывал на циферблат часов, висевших над книжным шкафом. Переводил взгляд на обложку лежавшей перед ним книги – эротический танец с греческой амфоры. Пальцы его выстукивали медленное танго. Дверь открылась, и в аудиторию вбежала Лиз Линор, его студентка.