Истребитель - Дмитрий Быков Страница 31

Если бы было кому ее слушать в это время, кроме нас, – а кто такие мы, мы, если вдуматься, и понятия не имеем, – то эти слушатели могли бы изумиться тому, о чем говорит сам с собою человек за сто километров от жилья, затерянный в дальневосточной тайге обманчивой осенью, когда днем почти жарко, а ночью уй как неуютно. Дальневосточная тайга в эти дни так красива, что хоть пиши на эту тему диктант. Бесконечным золотым ковром расстилается пихтовый лес, если посмотреть на него с высоты полета черношейной поганки, как без всякого основания зовут эту хохлатую красавицу. Но и с точки зрения тигрового ужа, как с полным основанием зовут этого полосатого красавца, есть на что посмотреть в болотистых лесах по правому берегу Амура. Низкорослые колючие кустарники, оплетенные ползучим плющом, причудливо разрослись у подножия краснеющих на закате сосен. И над всем – небо такой пронзительной синевы, что мучительно жалко сознавать: на сто километров вокруг никого, никто его и не увидит. И как будешь помирать – тоже никто не увидит. Но о смерти тогдашний человек не думал. Проворные белки стелются по редким, уже облетающим березам. На одну такую березку Поля оперлась – березка так и рухнула, потому что насквозь сгнила; так, пожалуй, и костра приличного не разведешь! Спички передали им от Папанина, превосходные охотничьи спички в непромокаемом коробке, обтянутом красной резиной. Но жечь костер было еще не время. Поля твердо решила идти, пока сможет различать землю под ногами. Сказывалась близость болота, и Поля срезала толстую палку, чтобы прощупывать сомнительные участки. Провалишься, и с концами. Вот, сказала она вслух, теперь со мной палка, я не одна. Она стала разговаривать с палкой, рассказала ей все, что думала о конструкторах, запихавших умформеры под сиденье и не защитивших их от холода. Что-нибудь надо было придумать, теплопровод какой-нибудь от мотора. Тут раздался отдаленный рев, но это совершенно необязательно мог быть медведь, кто угодно мог это быть. Жаль, что их не заставили перед полетом досконально изучить фауну дальневосточной тайги, а также ее разнообразную флору. Поля знала, положим, что бывает тут китайский лимонник, весьма тонизирующий, любимый спортсменами, но черта ли отличишь его от какой-нибудь волчьей ягоды? К счастью, когда начало темнеть, она набрела на небольшую поляну: здесь, казалось ей, медведь не нападет, он опасается открытых мест. Поля соорудила себе нечто вроде меховой берлоги и, не разжигая костра, напившись вкусной, отдающей торфяником воды из ледяного ручья, заснула.

Это был день диктанта, так она его для себя обозначила в идеальной штурманской памяти; и наступил день пения.

Проснувшись рано, не было еще и семи, она зашагала с песнями, всеми, какие знала, а знала Поля не очень много, то есть часто забывала слова, но ля-ля-ля ее тоже бодрило. Она спела марш летчиков, марш стахановцев, марш Первой конной, песню о встречном плане и песню о веселом ветре. Странным образом голод ее не мучил, мучила мысль, что вот прошла она уж, верно, километров десять, кабы не двенадцать, и все еще не слышит никаких звуков жилья, и ни один самолет не пролетел над ней, а могли бы уже искать. Но искать еще рано было, девушки и сами, наверное, ждут, а может, идут к жилью, но им в любом случае легче – у них припасы, в том числе ее мешок; Поля впервые подумала о Вале и Соне с неприязнью. Ужасный рев не повторялся, зато стали появляться странные отметки на деревьях – то ли медведи их обгладывали, то ли охотники обтесывали; потом случилось нежданное подспорье – Поля нашла две обсыпные густо-красные рябинки, много съела, несколько веток с алыми кистями сорвала. Рябина бодрила, тонизирующий же китайский лимонник так и не встречался. Попадались растения, каких она совершенно не знала, – плющ с темно-лиловыми листьями незнакомой формы, разлапыми, как у крымского платана, и темно-лиловые ягоды, есть которые Поля опасалась. Однажды она палкой нащупала бочажину, чуть не провалилась, но на всякий случай обошла ее за три метра. Часам к пяти вечера, когда она перепела все марши, стала видна невысокая, но широкая сопка, преграждавшая ей путь; переваливать ее поверху Поля не решилась, экономя силы, рассудила обойти слева, но тут с ума сошел компас. По всей вероятности, здесь была крупная аномалия, следовало нанести это место на карту и впоследствии организовать добычу; всплыло в памяти, как в восьмидесятые годы прошлого века была обнаружена Курская магнитная аномалия, запасы которой, Поля помнила, превосходили все совокупные рудные месторождения Америки – или не превосходили, но в любом случае заставили Америку поежиться. Но пока аномалия не была нанесена на карты, она могла здорово сбить Полю с пути; по счастью, всякий штурман умеет ориентироваться по звездам. Когда эти последние явились указать ей направление, Поля легко обнаружила Большую Медведицу, но звездищ было столько и такие крупные, мохнатые, каких она сроду не видела под Москвой. Там вечно мешают дымы и человеческие испарения, а здесь не было в эту ночь ни дыма, ни тумана, и небо на Полю смотрело очень внимательно. Она впервые поняла ужас древнего человека, который на все это смотрел, и вместе с тем ей стало ужасно грустно, потому что долететь до звезд ее поколению не суждено, да и Жанне вряд ли. Думать о Жанне она себе запретила еще вчера, однако ночью эта мысль толкалась в сознание так же упорно, как в свое время толкала ее изнутри Жанна, ребенок неспокойный, зато после рождения удивительно мирный. Жанна всегда играла сама, выдумывала себе тихие игры, рано выучилась читать и пересказывала ей книжки. Я отвратительная мать, сказала себе Поля, я вечно занималась освоением штурманского ремесла, которое, конечно, помогает мне сейчас сориентироваться, но выйти, вероятно, не поможет, и я никогда уже не объясню Жанне, какая она прекрасная дочь, с какой нежностью я смотрела на ее раскраски, всегда такие аккуратные, и на то, как она тихо играет со счетами или палочками, чтобы не отвлекать меня от штурманских учебников. Потом Толя: Толю я очень любила, он знал, но разве я ему что-нибудь сказала? Разве что в последний, нет, не последний, конечно, раз, когда он пообещал все решить, а потом его вдруг услали, потому что так было надо. Он тоже сейчас может смотреть на звезды, но ведь не смотрит, там сейчас еще светлый день; от этой мысли Поля заплакала почему-то, от остальных не плакала, а эта ее прошибла. Но она съела еще полоску шоколада и стала представлять инопланетную жизнь, и от страшного количества тихих крупных звезд ей захотелось еще что-то спеть, только не марш. Таких песен она не знала, кроме одной, которой ее учила мать, немного знавшая по-французски, – что же, тогда все немного знали, а французский-то и не пригодился: «Мон ша, мон пти ша, а маль а ла тет, маман люи а фет ун шапо пур са фет, э де сулье лиля, э де сулье лиля. – Моя кошка, маленькая кошка, у нее болит голова, мама сшила ей шапочку ко дню рождения и лиловые туфельки». И с матерью я тоже вела себя отвратительно… Нет-нет, хватит… Поля съела таблетку нафтобензола, думая, что вдруг его побочное действие окажется успокоительным. И то ли она обессилела от слез, то ли действительно таблетка оказалась универсальной, но она заснула у подножия сопки, и настал третий день – день радости.

Ей показалось вдруг, что сегодня она дойдет, вон и компас, как ни странно, перестал беситься и четко указывал на север, совпадая со свидетельствами солнца и мха. Тут, наверное, была такая аномалия, что вечером есть, а утром железо куда-то перемещается. Она обязательно выйдет сегодня к самолету, тем более что и разбудило ее нечто похожее на выстрел. Очень может быть, что это слуховая галлюцинация, а может быть, девчонки стреляют, а еще лучше, если бы охотники. Охотники вывели бы ее к жилью, она рассказала бы про аномалию, они бы вместе поохотились… Ни разу в жизни, казалось Поле, она не чувствовала себя такой сильной, одинокой и странно бодрой. А причина этой бодрости была в том, что ей приснился не совсем приличный сон. Американцу или европейцу снилась бы еда, в крайнем случае дом. А ей приснилось, что ее раздевал Толя Петров и, сняв очередной предмет одежды, целовал обнажившееся место. Никогда у них такого не было, да и времени никогда не было. Сколько всего они попробуют теперь! А если не попробуют никогда… Эту мысль Поля прогнала – мир смотрел выжидательно, но одобрительно. Так смотри, мир! Она шла так быстро и бодро, на последнем остатке сил, и так пекло солнце, тоже на последнем остатке, что ей вдруг захотелось раздеться. Она сперва разулась, потом скинула все и принялась бегать по холодной траве, по желтым листьям, абсолютно свободная от всего, что ее раньше сковывало. Ну правда, нет же никого! И она полежала под солнцем, представляя разное, а кое-что и вспоминая, но больше представляя. Вообще, у нее, как ни странно, с мужем было все не так плохо, она быстро начала находить в этом вкус, а с Толей было совершенно другое – просто он был летчик, они оба летчики, у них, постоянно летающих в почти загробные области, к близости отношение особое. Когда на солнце набежало облако, а она достигла нужного результата, Поля стала медленно одеваться, усмехаясь с чувством легкого стыда. Все-таки кто-нибудь видел, не бывает так, чтобы нас не видел совсем никто… В этот день она прошла километров семь и впервые сильно устала, и вечером ей уже по-настоящему захотелось есть, и она добила первую плитку «Гвардейского», а утром следующего дня ей повезло найти грибы.