Долина забвения - Эми Тан Страница 31

Им оказался портрет молодой мамы. Эту картину я нашла сразу после моего восьмого дня рождения, когда искала письмо, которое она только что получила и которое так сильно ее расстроило. Я успела лишь мельком взглянуть на картину и сразу положила обратно. Но сейчас, когда я стала внимательно ее рассматривать, мне стало странно неуютно — будто я узнала ужасный мамин секрет, который для меня было опасно знать, или секрет, который касался меня. Мать запрокинула голову, показывая ноздри. Рот у нее был закрыт, и она не улыбалась. Казалось, будто кто-то бросил ей вызов и она без колебаний приняла его. Возможно, она сама боялась того, что сделала, но пыталась скрыть свой страх. Она широко распахнула глаза, а зрачки у нее стали такими большими, что глаза казались почти черными. Взгляд испуганной кошки. Вот какой она была до того, как научилась скрывать свои чувства за показной уверенностью в себе. Кто же рисовал ее, наслаждаясь выражением страха у нее на лице?

Картина напоминала европейские портреты, которые заказывали себе богатые шанхайцы. Они хотели обладать последними модными новинками, какими наслаждались европейцы, пусть даже на них были изображены чужие предки в напудренных париках и их украшенные лентами детишки со спаниелями и зайцами. Такие портреты часто украшали гостиные в отелях и цветочных домах высшего класса. Мать высмеивала подобные картины как жалкие потуги на искусство.

— Портрет, — говорила она, — должен писаться с живого человека, тогда он будет выражать его истинный дух.

Она задержала дыхание, когда этот портрет был готов. Чем дольше я вглядывалась в ее лицо, тем больше я видела, и чем больше я видела — тем более противоречивым оно становилось. Я видела храбрость, затем страх. В ней проявлялось что-то непонятное, свойственное ей от природы, и я видела, что этим качеством она обладала уже в юном возрасте. А потом я поняла, что это — высокомерие. Она всегда считала себя лучше других и, соответственно, умнее. Она считала, что никогда не ошибается. Чем больше люди ее осуждали, тем больше она осуждала их. Прогуливаясь в парке, мы встречались со множеством таких «осуждающих». Они сразу узнавали ее: «Белая мадам». Мать медленно окидывала их оценивающим взглядом, а потом с отвращением фыркала, от чего мне всегда хотелось рассмеяться, потому что удостоившиеся такого взгляда прохожие всегда теряли дар речи.

Обычно она не обращала внимания на людей, которые ее оскорбили. Но в тот день, когда она получила последнее письмо от Лу Шина, она не смогла сдержать безудержный гнев.

— Ты знаешь, что такое мораль, Вайолет? Это правила, которые установили другие люди. Знаешь, что такое сознательность? Это данная нам свобода самим определять, что правильно, а что нет. У тебя тоже есть эта свобода, и никто не может отнять ее у тебя. Всякий раз, когда кто-то тебя не одобряет, не обращай на это внимания. Только ты сама можешь судить о своих решениях и действиях… — она все продолжала и продолжала говорить, будто письмо вскрыло старую рану и ей пришлось промывать ее ядом.

Я пристально вгляделась в картину. Какие основания у нее были для ее поступков? Она решала, что хорошо, а что плохо, руководствуясь эгоизмом. Она делала все, для того чтобы ей было хорошо. Я могла представить, как она говорит: «Бедная Вайолет! Ее будут дразнить в Сан-Франциско как ребенка непонятной расы. Хорошо, что она осталась в Шанхае, где сможет счастливо жить вместе с Карлоттой». Я пришла в ярость. Мать всегда находила оправдания для своих решений, и неважно, как глубоко она заблуждалась. Когда куртизанку заставляли покинуть «Тайный нефритовый путь», мать говорила: «Так надо». Когда она не могла со мной поужинать, она объясняла это необходимостью. Это же становилось причиной встреч с Фэруэтером.

Необходимость — вот чем она руководствовалась, когда стремилась достичь своих целей. Необходимость была оправданием ее эгоизма. Я вспомнила случай, когда от ее бесстыдства мне чуть не стало плохо. Он произошел три дня назад, и я хорошо запомнила этот день, потому что он был очень странным — во многих отношениях. Мы отправились на Шанхайский ипподром, чтобы посмотреть, как француз пролетит над ним на самолете. Все места были заняты. Никто еще никогда не видел летящего самолета, тем более над самыми головами, и когда машина взмыла в воздух, толпа оглушительно зашумела. Мне это казалось чудом — другого объяснения быть не могло. Я смотрела, как самолет планирует, взмывает и опускается, раскачиваясь из стороны в сторону. Но тут у него отвалилось одно крыло, затем другое. Я думала, что так и должно быть, пока самолет не рухнул посреди ипподрома и не развалился на части. Над местом крушения поднялся темный дым. Люди закричали, а когда из-под обломков вытащили искалеченное тело летчика, несколько мужчин и женщин упали в обморок. Меня чуть не стошнило. «Погиб… погиб… погиб…» — эхом разнеслось по толпе. Обломки самолета унесли, а кровавые следы засыпали свежей землей. Вскоре на дорожки выпустили лошадей, и начались скачки. Я слышала, как люди, покидающие ипподром, гневно заявляли, что после такого продолжать скачки просто аморально и тем людям, которые останутся тут наслаждаться зрелищем, должно быть стыдно. Я думала, что мы тоже уйдем. Кто останется после того, как у него на глазах погиб человек? Но меня потрясло, что Фэруэтер и мать и не подумали уходить. Послышался стук копыт, лошади понеслись по дорожкам, и мать с Фэруэтером радостно закричали. А я все смотрела на влажную землю, которой засыпали кровь. В том, что мы остались на скачках, нет ничего плохого — так сказала мать. У меня не было выбора. Я осталась с ними, но чувствовала себя виноватой, и я хотела сказать им, что я по этому поводу думаю.

После полудня, когда мы возвращались с ипподрома, из темного дверного проема одного из домов выбежала девочка-китаянка примерно моего возраста и забормотала на ломаном английском, обращаясь к Фэруэтеру, что она девственница и за доллар он может получить «все три ее дырки». Бедняжка! Мне всегда было жаль девочек-рабынь. Они должны были обслужить как минимум двадцать мужчин за день, иначе их могли забить до смерти. Что еще можно было к ним испытывать кроме жалости? Но даже пожалеть их было трудно, потому что их было слишком много. Они бегали вокруг, будто встревоженные цыплята, дергали за пальто, умоляли мужчин обратить на них внимание с такой настойчивостью, что становились назойливыми. Обычно мы старались их не замечать. Но в тот день мать отреагировала на девочку иначе. Как только мы ее миновали, она пробормотала:

— Ублюдку, что продал ее в рабство, нужно было откромсать его корнишон гильотиной для сигар.

Фэруэтер рассмеялся:

— Ты, моя дорогая, тоже покупаешь девочек у тех, кто их продает.

— Я покупаю, а не продаю, это разные вещи, — возразила она.

— А результат один, — парировал Фэруэтер. — Девочка становится проституткой. Результат тайного сговора между продавцом и покупателем.

— Гораздо лучше, если девочку куплю я и приведу в свой дом, чем она станет рабыней и не доживет до пятнадцати лет.

— Если судить по «цветам» из твоего дома, спасения удостаиваются только самые красивые девочки.

Мать резко остановилась. Последнее замечание явно ее разозлило.