Ниже нуля - Брет Истон Эллис Страница 31

– Я думаю, мы все утратили какое-то чувство.

– Он был от Джулиана? – спрашиваю я, напрягаясь.

– Джулиана? Нет. Не от Джулиана, – говорит она. – Ты его не знаешь.

Она засыпает, я иду вниз, на улицу, сажусь возле джакузи, глядя на освещенную воду; над ней, согревая меня, курится пар.

Поднявшись от бассейна перед рассветом, я иду обратно в комнату. Алана стоит возле окна, курит сигарету, смотрит на Долину. Она говорит, что ночью у нее сильно шла кровь, она чувствует слабость. Мы едем завтракать в Энчино, за завтраком она не снимает темных очков и пьет много апельсинового сока. Когда мы возвращаемся ко мне, она, выходя из машины, говорит:

– Спасибо тебе.

– За что? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает она спустя некоторое время.

Садится в свою машину и уезжает.

Когда я в своей уборной спускаю в унитазе воду, он забивается бумажными салфетками, кровь клубится в воде, я опускаю крышку, потому что ничего другого сделать не могу.

* * *

Позже я заезжаю к Дэниелу. Он сидит в своей комнате, играя в «Атари» на телевизоре. Он выглядит не очень хорошо, почти обгоревший, моложе, чем я помню его по Нью-Гэмпширу; когда я что-то говорю, он повторяет часть фразы, затем кивает. Я спрашиваю, получил ли он письмо из Кэмдена, запрос, какие курсы возьмет в следующем семестре, он вынимает из приставки кассету «Питфолл» и вставляет другую – «Мегамания». Без конца проводит рукою по губам; поняв, что он не ответит, я спрашиваю, чем он занимался.

– Занимался?

– Да.

– Тусовался.

– Тусовался где?

– Где? В округе. Передай мне тот косяк на столике.

Я передаю ему косяк и коробок спичек из «Рыжего». Закурив, он возобновляет игру в «Мегаманию». Передает косяк мне, я вновь раскуриваю его. Желтые штуки валятся вокруг человечка на экране. Дэниел начинает рассказывать о знакомой девушке. Он не называет ее имени.

– Она красивая, ей шестнадцать, она живет здесь, а иногда ездит в «Гей на запад!» на бульваре Уэстворд, где встречается со своим дилером. Семнадцатилетним чуваком из универа. И чувак весь день вмазывает ее героином… – Дэниел не успевает увернуться от одной падающей желтой штуки, та попадает в человечка, он растворяется на экране. Дэниел, вздохнув, продолжает: – Он накачивает ее кислотой, затем берет на вечер на холмы или в Колонию, затем… затем… – Дэниел замолкает.

– Что затем? – спрашиваю я, передавая ему косяк.

– Затем ее отодрала вся компания,

– А-а-а.

– Что скажешь?

– Да уж… не повезло.

– Хорошая идея для сценария? Пауза.

– Сценария?

– Да. Сценария.

– Я не знаю.

Он прекращает играть в «Мегаманию», вставляет следующую кассету – «Ослиного короля».

– Я думаю, что не поеду обратно в школу, – говорит он. – В Нью-Гэмпшир.

Через какое-то время я спрашиваю почему.

– Не знаю. – Он медлит, снова зажигает косяк. – Кажется, я там никогда и не был. – Пожимает плечами, затягивается косяком. – Похоже, что я вечно был здесь. – Передает мне.

Я качаю головой: нет.

– Так ты точно не едешь обратно?

– Я собираюсь писать сценарий, понимаешь?

– А что думают твои родители?

– Мои родители? Им все равно. А твоим?

– Ну они должны что-то думать.

– Они уехали на месяц на Барбадос, потом собираются… черт… не знаю… в Версаль? Не знаю. Им нет дела, – произносит он снова.

– По-моему, – говорю я, – лучше бы ты поехал обратно.

– Я правда не вижу смысла, – говорит Дэниел, не отрывая глаз от экрана, и я начинаю думать – а в чем смысл? Если бы мы знали.

Наконец Дэниел встает, выключает телевизор, смотрит в окно.

– Шизовый ветер сегодня. Довольно сильный.

– А как с Ванден? – спрашиваю я.

– С кем?

– С Ванден. Ну хорош, Дэниел. С Ванден.

– Она может не вернуться, – говорит он, опять садясь.

– А может и вернуться.

– А кто такая Ванден?

Я подхожу к окну, говорю, что уезжаю через пять дней. Возле бассейна лежат журналы, ветер треплет их, двигая к бортику бассейна. Один падает в воду. Дэниел молчит. Прежде чем уйти, я смотрю на него, закуривающего еще один косяк, на огонь, озаривший большой и указательный пальцы; почему-то мне становится легче.

* * *

Я в телефонной будке в Беверли-Хиллз.

– Алло, – отвечает мой психиатр.

– Привет. Это Клей.

– А, привет, Клей. Откуда ты?

– Из телефонной будки в Беверли-Хиллз.

– Ты сегодня придешь?

– Нет. Заминка.

– Понятно. А почему нет?

– Мне кажется, ты мне не очень помогаешь. Еще одна пауза.

– Правда, из-за этого?

– Что?

– Слушай, почему бы тебе…

– Кончай.

– Где ты в Беверли-Хиллз?

– Я думаю, мы больше не увидимся.

– Я думаю, что позвоню твоей матери.

– Давай. Мне все равно. Но я больше не прихожу, ладно?

– Ну, Клей. Я не знаю, что сказать. Понимаю, что было трудно. Послушай, парень, у нас у всех…

– Пошел ты на хуй.

* * *

В последний день Вест проснулся рано. Он был одет в ту же самую куртку, тот же галстук-шнурок; Вильсон носил ту же самую красную бейсбольную кепку. Вест предложил мне вторую подушечку жевательной резинки «Базука», сказав: «Подушка жвачки хуже, чем пачка», – и я взял две. Он спросил меня, все ли готовы, я ответил: «Не знаю». Заехала жена режиссера сообщить, что они улетают на уик-энд в Лас-Вегас. Бабушка приняла перкодан. В аэропорт мы ехали в «кадиллаке». Около полудня наконец пришлю время подниматься на борт самолета, покидать пустыню. В пустом зале ожидания все молчали, пока дед не обернулся, посмотрел на бабушку и сказал: «Ну что, жена, пойдем». Бабушка умерла два месяца спустя на большой высокой кровати в безлюдном госпитале на окраине пустыни.

После этого лета я вспоминал бабушку, и всегда по-разному. Я вспоминал, как играл с ней в карты, сидел на коленях в самолетах, как она медленно отвернулась от деда, когда на одном из своих вечеров в одной из своих гостиниц он попытался ее поцеловать. Я помню, как она, останавливаясь в отеле «Бель-Эр», давала мне розовые, зеленые мятные леденцы, а в «Ла Скала» поздно вечером потягивала красное вино, напевая себе под нос «Оп theSunnySideoftheStreet» [35].