Элеанор Ригби - Дуглас Коупленд Страница 30

Сын пояснил:

— Когда человек превращается в зомби, у него исчезает душа. Больше для него нет ни ада, ни рая — совсем ничего, поэтому они такие злые. У них из жизни пропало самое главное, и безвозвратно.

Уильям взболтал ликер, оставшийся на донышке.

— Да уж, весело.

Джереми проговорил:

— В детстве родители использовали слово «зомби» в переносном смысле, когда говорили о ярых гуманистах.

Я сочла нужным пояснить:

— Джереми несколько раз попадал в религиозные семьи.

— Несколько раз? — Уильям решил сменить тему. — А где мать? Где Лесли?

— Я им еще не перезвонила.

— И правильно. Советую попробовать ликер, племяш. И ты присоединяйся, Лиззи.

Я сходила за бокалами. Уильям налил нам и произнес тост:

— Что ж, за тебя. С возвращением.

Мы чокнулись и выпили греческое зелье — настоящий скипидар. Брат зевнул.

Джереми поинтересовался:

— Устали?

— Смена часовых поясов. В первом классе было битком, да еще этот аэропортовский «икарус» — уф-ф. Намучился.

— Отсутствие хорошей опоры для позвоночника пагубно отражается не только на сне, но и на периоде бодрствования.

— И не говори.

— Вы обычно сколько спите?

— Я? Часов шесть — шесть с половиной в лучшем случае.

— Ну, при желании это легко поправить. И без всяких таблеток.

— Правда?

— Конечно.

Через полчаса Уильям уже храпел на моей постели, Джереми продал огромную двуспальную кровать, а я стала беднее на пятьдесят долларов. Скоро за Уильямом должна была заскочить Нэнси, моя вечно недовольная невестка. Братца совсем развезло от недосыпания и ликера, который он поносил на чем свет стоит.

— Чистый растворитель — хоть краску снимай.

— Пойди умойся. Знаешь ведь, сейчас Нэнси устроит тебе досмотр с пристрастием.

Из гостиной отозвался Джереми:

— Я хочу покрасить одну стену.

— Зачем?

— Не понимаю людей, которые считают, что достаточно замалевать всю комнату одним цветом. Или того лучше: въедут в дом, расставят мебель — тут диван, там столик, картинку на стену пришлепнут и довольны: «Порядок. С этой комнатой навеки покончено». Дом — такое же живое существо, как и тот, кто в нем живет.

— Так какую стену? В какой цвет?

— У телефона. Красной японской глазурью.

В тот момент мое воображение оказалось не способно переварить мысль о красной глазури.

— Вот как?

— Придется наложить пять слоев, зато дом заиграет.

— У маляров тяжелая работа.

— Пф-ф. Чепуха. Проще простого. Я и стены красил, когда попадал к очередным приемным родителям. Чтобы от меня толк был.

В окно кто-то швырнул камешек. Посмотрела — Нэнси. Я спустилась и открыла. В лифте невестка выговаривала Хантеру и Чейзу, а потому задавать вопросы ей было просто некогда. Вошли в квартиру: Уильям выглядел скверно. Женушка скомандовала:

— Причешись.

Затем я представила ее Джереми. В приветствиях Нэнси была сдержанна, зато Чейз не растерялся:

— Мама сказала, у тебя та болезнь, о которой по телику рассказывали: как только сел в кресло-каталку, так летишь под откос и умираешь.

Уильям с семейством устроили перепалку, а мне захотелось немного побыть одной. Я проскользнула в спальню, закрыла дверь и заперлась на замок. Села на постель — такую мягкую, удобную. Прилегла на прохладные простыни и почувствовала, как те вбирают в себя тепло разгоряченного тела. Как же хорошо, когда есть собственная комната, та, куда можно удалиться ото всех.

В дверь постучал Уильям.

— Лиззи? Давай выползай оттуда и помоги мне навести порядок — совсем от рук отбились.

Я не ответила.

— Ну, как хочешь.

До меня донеслась реплика Нэнси:

— Что с ней опять?

— Как всегда не в духе; настроение плохое.

Что? Я подбежала и открыла дверь, не обращая внимания на брата.

— Нэнси, у меня нормальное настроение. Я всего один-единственный раз была не в духе, и ты это прекрасно знаешь. У меня вообще ровный характер. И неужели нельзя хотя бы иногда промолчать?

Уильям спохватился:

— Нам пора. Завтра позвоню.

Проводив гостей, мы с Джереми отправились по постелям и к наступлению темноты уже тихо посапывали.

Летом 1997-го несколько недель подряд в ночном небе над Холлиберн Маунтин можно было наблюдать комету Хейла-Боппа. Порой она походила на маслянистое тусклое пятно, иногда казалась куском войлока, искромсанным тупыми садовыми ножницами — привыкнуть к этому сверхъестественному зрелищу было невозможно. Все в небе, кроме солнца и звезд, — нереальное. Даже луна будто проходит испытательный срок. Меня бесит, что она не может оставаться одной и той же. Прибывает, убывает, стареет, молодеет. Выбери уж наконец что-нибудь одно.

Впрочем, пустое.

Итак…

Наверное, в этом месте повествования важно еще раз подчеркнуть, что я страдаю от излишнего веса — да что там, от ожирения. Мне кажется, все мы мыслим стереотипно, читая ту или иную книгу. Меня приводили в замешательство авторы, которые слишком много значения придавали внешности персонажей: «У нее были молочно-миндальные локоны и заметная хромота», или «Он был жилист и подтянут. Волосы разлетались нимбом над его головой». Ну, вы понимаете, к чему я клоню. Этакий шаблонный герой не обманет ваших ожиданий. Не важно, о чем роман, где и когда происходили описываемые события, на первом месте стоят люди, которых услужливо рисует нам воображение — столь же незамысловатые и предсказуемые, как ведущие вечернего выпуска новостей. Осмелюсь предположить, что универсальная героиня представляется большинству этакой всеобщей мамашей в вечернем платье, а герой вполне может оказаться кровельщиком во фраке. Разумеется, я — не то и не другое. Необходимо взглянуть правде в глаза — пусть даже в таких мелочах. Давайте-ка я немного опишу себя…

У меня избыточный вес, и поэтому я предпочитаю одежду… удобную в обращении. Свободный покрой хорошо скрывает пышные формы. Бюстгальтеры? Лучше и не спрашивайте. Люблю плетеные сумочки из ротанга за их вместительность — можно прихватить с собой пару книжек, усесться за свободный столик в кафе и спокойно почитать в ожидании заказа. Впрочем, реакцию окружающих на свое присутствие я тоже подмечаю. Молоденькие девочки-подростки в джинсовках с блестками и бриллиантовым блеском на губах бросают на меня только один взгляд и, распознав в толстой тетке намек на колоссальную угрозу, больше в мою сторону не смотрят. Мужчины вне зависимости от возраста меня не замечают — и точка. Я для них — папоротник. Женщины старше тридцати реагируют по-доброму, хотя когда им кажется, что я не вижу, на их лицах проступает предательское огорчение: я — то, что их ждет, если они вовремя не напрягутся. Подозреваю, что официанты видят во мне брюзгу, которая отошлет назад гамбургер из-за того, что начинка пережарена, или пожалуется, что подали не вино, а уксус. Почему? Может, считают, что я ради общения готова даже ввязаться в потасовку.