Зинзивер - Виктор Слипенчук Страница 30

Вся моя храбрость перед дверью в комнату вдруг улетучилась. Казалось бы, стучись, входи — я не смел, боялся увидеть Розочку, и в то же время все во мне трепетало от желания лицезреть ее немедленно. Разрываемый чувствами, я не мог пошевелиться, на меня словно сошел столбняк. Уж не знаю, сколько бы длилось мое стоянье, если бы не дверь, внезапно со скрипом приоткрывшаяся. Одинокий скулящий скрип, жалобный, как плач щенка, отозвался в душе такой сиротливостью, что я испугался: Розочки нет, ушла, не дождалась?!

Я вбежал в комнату и тихо опустился на колени. Розочка спала, свернувшись калачиком, подперев кулачками подбородок. Мне показалось, что, смежив ресницы, она смотрит на меня и слегка улыбается. Я отставил сетку со снедью и, чтобы не шуметь, на четвереньках приблизился к ней. Как сейчас помню, от нее веяло ароматом весенних полевых цветов и я вполне реально услышал трели жаворонков.

— Ро-зочка, — прошептал я и с нежностью поцеловал ее лоб, обрамленный смоляными блестящими локонами.

Реснички ее чуть-чуть вздрогнули, но не открылись. Подложив ладонь под щеку, она вздохнула, отчетливо сказав:

— А-а, это ты?

— Да, — ответил я и почувствовал, что Розочка спит, но узнала меня сквозь сон, сквозь полудрему.

Бывает такое естественное полугипнотическое состояние, когда человек и не спит и не бодрствует. Мама говорила, что если в таком состоянии спрашивать спящего, то он либо проснется, либо начнет отвечать на вопросы.

Не знаю, какая шлея попала мне под хвост, но я стал спрашивать. Наклонился к самому уху и тихо так:

— Розочка, солнышко, скажи своему Мите, где ты была?

— Не скажу, — отрезала Розочка, да так отчетливо, с такой свойственной ей интонацией, что я вздрогнул: проснулась!

Нет, она не проснулась, как спала, так и продолжала спать, даже дыхание не изменилось — ровное, спокойное.

— Не скажешь — и не надо, — мягко согласился я. — Тогда ответь, мое солнышко, с кем ты была, был у тебя какой-нибудь мужчина? — спросил и в волнении затаился, дышать перестал.

Что за дурацкий характер, спросить-то спросил, а сам ни жив ни мертв, ну-ка ответит, что был у нее какой-нибудь странный тип наподобие того, что при встрече со мной отворачивался к стене, а может быть, и сам он, некий Петька Ряскин, — что тогда?.. Решил: больше не буду спрашивать, ответит ответит, а нет — это нехорошо выпытывать тайны у спящего, хуже чтения чужих писем и подглядывания в замочную скважину.

— Был, был у меня муж…

Дальше она сказала что-то невнятное — я не понял, но и того, что понял, было для меня с головкой. Сердце так заныло, так заболело, и как-то сразу почувствовалась тяжесть тела — стоял на коленях, но и колени вмиг ослабели (стоило неимоверных усилий удерживаться за край «теннисного стола», чтобы совсем уже не съехать на пол).

— Как его звали? — с безнадежностью выдавил я.

Видит Бог, я не хотел знать, как его звали, но зачем-то спросил зачем?

— Митей, Митей его звали, — глубоко вздохнув, ответила Розочка так горестно, словно бы где-то там, в своих сокровенных чувствах, пожалела меня.

Господи, как я был тронут, как обрадовался ее словам — за год нашей совместной жизни она наяву никогда не жалела меня. (Надо, конечно, понимать, что женщина жалеет только того, кого любит.)

Я воспрял, хотел опростать сетку и бежать на кухню, чтобы поджарить колбасы, гренков, в общем, всего, что есть, что любит Розочка, но меня вдруг словно кто-то ткнул под ребро: если его звали Митей, то за кого сейчас она принимает тебя? Уж не за того ли, с кем находилась все эти две недели?!

— А меня, меня как зовут? — елейно пролепетал я и, чувствуя, что больше не вынесу этой пытки, подсказал: — Может, я и есть Митя, твой любящий муж?

— Нет, ты не Митя, ты хуже его в тыщу раз, ты — подлец! — гневно сказала она, и ее лицо пошло красными пятнами.

Розочка слегка приподнялась и, по-моему, открыв глаза, стала поворачиваться на другой бок. Я говорю «по-моему» потому, что не уверен, гнев ее напугал меня, и я пал ниц, чтобы не предстать перед ней в образе пусть мнимого, но подлеца.

Я лежал на полу, и в глазах у меня закипали слезы от обиды за нее — она столько вынесла всяких лишений, вернулась домой, а я… Я ненавидел себя ведь понимаю, что того-то и того-то делать нельзя, а делаю. И что самое гнусное — во время этого делания наблюдаю себя как бы со стороны. Да-да, как творческий человек, всегда вижу себя как некую отдельную субстанцию. Вот именно вижу, а остановиться не могу. Потом каюсь, стенаю, мол, предвидел, что буду каяться, но в ту роковую минуту я соблазнялся именно тем, что я творческий человек, а творческому человеку все позволено, как инженеру человеческих душ.

Я и тогда, плача у постели, понимал, что по своей вине плачу, по своей вине размазываю слезы по полу. И оттого, что понимал, все происходящее казалось еще более обидным, еще более безысходным.

Господи, сколько трагедий незримо разворачивается в общежитиях! Если я на десяти квадратах жилплощади уже несколько раз задыхался от горя, то сколько же его рассеяно по всему городу, по всей стране и по всему земному шару?!

— Митя, ты-ы?! На полу, в пиджаке, ты же запачкаешься! — услышал я удивленный голос над головой, в котором, опережая слова, излилось неизъяснимое чувство взаимной узнанности, словно мы ни на минуту не расставались.