Отара уходит на ветер. Повесть - Алексей Леснянский Страница 30

Тушили на подступах к ферме, сколь могли, а как конкретно припекло — все куда-то смылись. Был народ — и в раз почти никого не стало. Помню, как я по глупости тогда так и подумал, что все сбежали. А оказалось, что люди, не дожидаясь команды, устремились туда, куда позвали их сердца — на спасение животины и техники. Что примечательно, у пастухов, к примеру, и мысли не возникло спасать трактора и грузовики. И впрямь, что им до машин, с которыми они ни радости не знали, ни горя не мыкали (пусть, типа, шофера о технике пекутся). Да и пастухи внутри себя размежевались. Конюхи (свои и чужие) не побежали к овцам, хоть открыть им ворота было и ближе. Они рванули к лошадям. Пастухи (хорош делить, все свои) — к КРС. Чабаны (братья и сёстры во Христе) — к МРС. Если взглянуть на панораму ЧС с высоты птичьего полёта, то разделение труда не хуже, чем на японских автомобильных концернах. Так всю скотину и технику из-под огня вывели, подстраховались.

Два товарища со мной всё же остались. Видно, не было у них никаких сердечных привязанностей. Славян Торосов (разнорабочий) и Миха Чебахчинов (уборщик навоза) раскатали шланги, врубили движок, а я стал землю и постройки поливать, на которые нацеливался огонь. Потом и остальной народ подключился. Паники, помню, никакой не было. Спокойное поведение, которое люди подхватили от кого-то одного (дай Бог ему здоровья!), как бы говорило: «Всё под контролем, терпимая духовка, вспомните 97-ой». Пал 97-го вошёл в новейшую историю степи, как ноль на градуснике. Теперь любой пожар с этим зеро сравнивается. Выше ноля — пожар, пожарище, распожарище; ниже — костёр, костерок, угольки.

Реплики в ушах до сих пор стоят. Были они какие-то обыденные, что ли. «Ванёк, подразбери-ка угольник малёха, нехорошо в спину смотрит, — ага?!». — «Ильич, ты засветился, занялся бы правой штаниной!». А огонь метрах в пятидесяти от построек! Ползёт, ползёт! Напряжение внутри — тыщи вольт, а снаружи — «заходи, кум, почаёвничаем». От одного этого пал должен был пасть. И пал, читатель! Между хозпостройками и сеновалом прошмыгнул и утоп в озерце, которое отделяет наше хозяйство от аала Хызыл-Салда.

Пожарные ощущения свои помню. Ты становишься не ты, а какой-то, можно сказать, сверхчеловек. Вдруг приходит к тебе не в теории книжной, а на практике, наяву, что всё нажитое тобой ни полушки не стоит, так как если бы имело крепкую цену в глазах Вселенной, то не могло бы испепелиться так быстро и, словно в насмешку, — феерично. А раз грош цена всему материальному, значит, и цепляться за него не стоит. Не забыть мне, как в угаре я даже подумал: «Да гори оно всё синим пламенем, если даже не враг, а незнакомый проезжий на „шестёрке“, бросив в траву окурок, может в одночасье загубить годы и годы труда, лишений, нервов, сомнений». Сомнения особенно жалко. Мне иногда кажется, что только они и подняли тысячи молодых КФХ по стране. Не раз затевались среди нас с товарищами такие разговоры: «Всё — завязываем, ребята! Давайте только до осени дотянем, пусть скот вес наберёт, а то за бесценок уйдёт». И дотягивали до осени. А потом опять: «Закругляемся, хлопцы! Давайте только до весны перекантуемся, на сносях скотина — удвоится поголовье». И так осень за осенью, весна за весной.

Мысль, что всё суета и тлен, не только не сделала меня пассивным и слабым, а напротив, наделила активностью и мощью мирного атома. Я не чувствовал усталости. Был всюду и везде. Казалось, одним своим взглядом вызывал контрпал и выбивал клин клином. После пожара много раз пытался ощущение всесилья вызвать искусственно, но всякие мысли-сошки по типу того, что надо бы прикупить квартирку, обзавестись иномаркой, сделать литературную карьеру, — мешали мне. Вот хоть нового пожара жди да позабористей, чтобы опять почувствовать и уже закрепить в душе то, что открылось мне в ту ночь с четвёртого на пятое ноября. Счёл это чудом. Вот схождение Благодатного огня в Пасху — чудо. И ощущение, что сам можешь высечь огонь из глаз — тоже чудо. Первое чудо — внешнее, второе — внутреннее. Ко второму через сытую и счастливую жизнь не придёшь, нужны хождения по мукам…

Санька завёл трактор и опустил грабли. Осмотрелся. С трёх сторон, заключил он, опасности нет — изумрудная от сочности мурава. А вот на заходе солнца докуда хватало глаз лежало скошенное, сухое сено, принадлежавшее соседям поддатого тракториста. Приграничные участки и вознамерился спасти Санька. Для этого их надо было отсечь от пожара.

Что ж — адекватное решение. Даже похвалил бы пастуха, если бы не его крестьянская жадность. Ему бы не цепляться за каждую пядь, заехать куда подальше и, выскребая территорию до зелёнки тракторными граблями, создать широкую полосу отчуждения. Но не таков был наш сельскохозяйственный жмот. Куркуль от животноводства чересчур любил скотину, чтобы отдать огню лишний клочок травы. Один Бог знает, как он умудрился поделить приграничные покосы на декабрьское, январское, февральское, мартовское и апрельское сено. Что совсем уж необъяснимо, как чёртов эконом распределил сухой корм по числам, не забыв мысленно обвести в кружок красные даты, в которые любил порадовать подопечных лишним навильником. В общем, ему бы начать сражаться где-то за 17-ое января и далее. Но нет — скряга решил драться за уже полыхавшее 8-ое декабря, хотя прекрасно знал, что можно и нужно было сдать часть позиций. Дело в том, что степь у нас — бестия продувная, прошлогоднюю траву — спасибо ветрам — в зимы не заносит снегом, скот пасётся круглогодично и на земляном сухпайке способен протянуть до Рождества.

Трактор дымился, как подбитый танк. Будучи твёрдым троечником по истории, Санька понятия не имел о танковом сражении на Огненной дуге под Курском. О своём деде, механике-водителе Т-34-ки, пастух тоже ничего не слышал, но был весь в него. Генетическую память пока никто не отменял. Если уж какая-то вода, как бают, несёт в себе всю информацию об окружающем мире, то чего уж говорить о терновом венце природы — человеке. Так вот в 43-ем Санька был семенем семени, потел в паху замасленного танкового комбеза вместе с батей, дядькой, двумя тётками, многочисленными братьями и сёстрами, жёг вражеские «тигры» и «пантеры». Тут бы и выделить Саньку из общей массы, но кто из нас, извините, не прел в галифе дедов и прадедов, не прошагал в подштанниках пол-Европы, не поливал из трубы дома своего донские степи, леса Белоруссии, бараки немецких концлагерей, не заглядывал под юбки пани и фрау…

Ну, раз нет таких, скажу о другом. На беду походил внук на деда, как помидор на томат. Родственники делали слишком уж одно дело: и танкист зажигал, и его клон. И если механика-водителя Т-34-ки за это по праву наградили орденом Отечественной войны I степени, то пастушку за то же самое следовало бы оборвать уши. Огонь, получавший дополнительный приток кислорода из-за того, что Санька ворошил тракторными граблями горевшее сено — перестал есть округу и взялся её жрать…

По всему трактор должен был вспыхнуть, но каким-то чудом не загорался. Зато задымление и температура в кабине были приличными. Санька коптился, как окорок. Его глаза, разъедаемые дымом, поточно выпускали слёзы, туша разгоревшиеся от борьбы щёки. За раскосые зенки тоже можно было не опасаться — сверху их заливал лобовой пот. Да и вообще обильная роса выступила по всему телу пастуха, латая доспехи там, где они подсохли после озёрного купания. Трактор раскачивало на кочках, парня бил кашель. От этого Саньку кидало по кабине во все стороны, как будто извне лупили бронебойными. Из-за этого движения тракториста выходили неточными, рычаги и тумблеры включались с опережением или опозданием. Словом, внук танкиста продувал сражение на своей местечковой Огненной дуге. Видать, досталось ему от деда одно только геройство, на остальное хромосом не хватило.