Сердце внаем - Яков Евглевский Страница 30

От этих напевов веяло покоем и умиротворением. И грешно было произнести хоть слово, сделать хоть движение…

Я не знал, что и подумать. Настроение упало, и сердиться как-то расхотелось. Я сознавал свою вину и поэтому старался оправдать Анну: устала сидеть одна, затосковала, вышла прогуляться. Если можно мне, то почему нельзя ей? Скоро вернется… Верил ли я сам в это? Точно не скажу. Самым главным сейчас было как можно скорее добраться домой. Добраться и навести порядок. Исконный порядок, который так давно и так незаметно исчез из нашего дома… Я ускорил шаги, продумывая дорогой, что скажу в свое оправдание. В тот миг я был по-настоящему великодушен: решил, что если она обойдется без упреков, то я первый подойду с примирением. Только не буду унижаться. Ни в коем случае. Сначала обязательно спрошу: где ты была? Тоном хозяина. Тоном мужа. Строгого и заботливого. Как ни в чем не бывало. Главное, не подавать виду, что виноват, – и вины нет. Не покаяние, а беседа. И – никаких проблем. Через пять минут она забудет, что меня весь день не было дома. Как-никак, чему-то я да научился за сорок лет мужской “педагогики”. А в ней много чего скрыто… С завтрашнего дня все у нас пойдет иначе – по-старому, по самым первым дням: я все возьму в свои руки и уже не выпущу больше. Хватит мальчишествовать!

С такими мыслями я перешел мост через узенькую речушку и очутился на небольшой площади, где раньше никогда не бывал. В стороне находилась стоянка такси. Я “проголосовал”, кинул шоферу деньги и назвал адрес. До сих пор не пойму, жалеть мне или радоваться, что поймал машину. Шофер закурил, и я сразу открыл окно. “Закройте, – попросил он, – я простужен”. – “Вы знаете, у меня болит голова”, – отвечал я и добавил еще монет. Он промолчал и отвернулся. Мы ехали без единого слова, ощущая подспудную неприязнь друг к другу. То была моя последняя настоящая неприязнь. Выходя из машины, я вдруг повернулся к шоферу и спросил, не приходилось ли ему знавать парня по имени Олсоп, тоже водителя. Он смерил меня взглядом, как припадочного, сплюнул папиросу и не торопясь задвинул стекло. Я смотрел на удалявшуюся машину, находясь в необъяснимой власти его взгляда. Было бы куда понятнее, если бы он отделался шуткой, усмехнулся бы, выругался, наконец. А здесь – этот прищур! Никак не мог избавиться от него вплоть до дома…

Вначале я ничего не заметил. Двор как двор. Потом прошел до арки и посмотрел на знакомые окна четвертого этажа. Темные! Словно варом обдало меня с ног до головы. Я еще раз поднял голову и увидел, что одно окно открыто настежь. Ветер играл рамами, и они, постанывая, неспешно двигались на петлях туда-сюда. Рамы казались руками, которые то широко распахивались, то сжимали кого-то в объятиях. Что за черт! Что за проветривание на ночь глядя! Бегом бросился я в квартиру, но, сделав несколько шагов, остановился как вкопанный. Слева, в простенке, ведшем к другому двору, столпилась кучка людей. Стояла какая-то машина, суетились фигуры в белых халатах. Я еще раз посмотрел на мои окна, на эту кучку… Рассудок отказывался искать и находить связь. Качаясь, на ватных ногах подошел я к машине. На меня не обратили внимания, и я протиснулся к центру. На куске брезента, одетая в лучшее свое платье, ничком лежала Анна. Я и узнал ее по платью, потому что голова была покрыта чьим-то белым платком. Я закричал, бросился на колени, перевернул ее, сорвал платок, чтобы убедиться в несбыточности своей последней, хрупкой надежды. Увы, то была Анна! Лицо – сплошной синяк. Голова, совершенно обезображенная, сочилась кровью – не запекшейся, старой, а свежей, еще продолжавшей вытекать из-под волос. Руки бессильно вытянулись вдоль туловища. “Кто это?” – спросил чей-то неслышный голос. “Ее муж”, – ответил другой, столь же неуловимый. И наступила зловещая тишина. Люди напряженно молчали, отворачивая лица. Они избегали встречаться со мной глазами и, казалось, были заняты своими мыслями. Не знаю, что скрывалось за этим: сострадание или осуждение. Только один взгляд – тогда я не понимал, чей, – был нацелен прямо в меня, сверлил и пронизывал насквозь. Я не видел его, но испытывал всем существом. А остальные… Они ведь знали меня с детства. Во мне все окаменело. И вокруг – тоже. Будто никого и не было. Я вбирал в себя только тяжелое дыхание окружающих – оно словно надвигалось, и от этого меня охватил безотчетный, нечеловеческий ужас. Я прыжком раздвинул толпу и, не оборачиваясь, побежал к себе. Никто не окликнул меня. А тот единственный взгляд по-прежнему прожигал спину…

Я вбежал в дом, открыл квартиру – чем-то жутким и могильным повеяло оттуда. Даже зажженный свет не смог развеять ощущения кладбища. Стуча зубами, я прошел в гостиную, закрыл окно, наглухо задвинул шторы. Несколько минут, ни о чем не думая, в полной прострации, просидел с заткнутыми ватой ушами – боялся услышать хотя бы шорох со двора. И ничего не услышал. Прошли еще какие-то мгновения. Чудилось, что произошедшее – просто сон, эпизод из фильма ужасов, а сам я случайно подвернулся на съемках и так же случайно попал в кадр. То, что произошло, не должно было, не могло произойти со мной и моими родными, и уж подавно я не мог быть причиной этого… Как будто кто-то другой, отделившийся от меня, сидел рядом, а я только вслушивался в его исповедания и безмолвно соболезновал бедолаге. Мне ничего не хотелось. Ровнехонько ничего. Мелькнула мысль позвонить Стелле, но я лишь махнул рукой и снова уставился в одну точку. Не знаю, сколько я просидел, но из оцепенения меня вывел звонок – телефонный или в дверь, – я вначале не разобрал. А когда разобрал – в дверь, – подумал, что это полиция. Пошел к двери и, не спрашивая, кто там, открыл. На пороге стояла Рита. В руках у нее был какой-то объемистый сверток. “Проходите”, – пробормотал я. – “Извините, – запинаясь, произнесла она и переступила порог. – Вот, мистер Грайс, я принесла ее вещи. Все, что осталось. А вот это, – она подала свернутую четвертушку бумаги, – из полиции. Велели завтра к десяти обязательно прийти в участок”. Мы замолчали, а потом я спохватился и жестом предложил ей сесть. Она отодвинула стул и села на самый краешек. “Что случилось, Рита?” – наконец выдавил я. – “Ну… вам, должно быть, лучше известно, – не глядя в мою сторону, отвечала она, – откуда мне-то, посторонней, знать?” – “Но что-то, видимо, вы знаете”.

“Что ж… Часа в три миссис Анна спустилась ко мне и попросила зайти к вам домой. Я сразу почуяла неладное, но у меня в голове не умещалось – думаю: разве мистер Грайс, такой образованный, воспитанный человек, обидит жену? Хотела вам мягко так, осторожно сказать. Прихожу, а вас и в помине нет. Анна села на диван и заплакала. С утра, говорит, ушел и до сих пор нет. И так каждый день. Уходит куда-то и бросает меня одну. А вчера устроил скандал, кричал и кинул в стену шахматную доску. Я не поверила, а она подвела меня к стене и показала порванные обои и выбитую штукатурку”. Я оглянулся и тут действительно увидел шрам на недавно отремонтированной стене. “Ну, знаете, мистер Грайс, знаете, от вас я такого никак не ожидала, – она мельком посмотрела на меня, и здесь я узнал взгляд, который «стрелял» во дворе, – что вы – мой Джонни, что ли? Это ему не привыкать. А вы… И к такой жене, как Анна… Грех уж прямо, большой грех. Вспомните, как с Элизой-то было. Сущий скелет – кожа да кости. Вас тогда весь дом жалел. А сейчас – слышать не хотят. Мужчины – и те говорят и плюют. Никто за вас не заступился, ни один человек. Все уж очень переживают за миссис Анну”. – “Рита, – задыхаясь, спросил я, – как было дело?” – “Дело? Анна была страшно возбуждена, не похожа на себя. Я ее такой прежде не видела. Она кусала губы, смотрелась в зеркало, кидалась к телефону, пудрила лицо. Вслушивалась, не стукнет ли дверь, не зазвонит ли телефон, и все повторяла: «Нет-нет, обедать он будет со мной, только со мной! Здесь же его дом, его семья». Она накрыла стол, поставила кастрюлю с супом, тарелки, хлебницу, даже цветы в вазочке. И все ждала, ждала. Все надеялась.