К югу от Вирджинии - Валерий Бочков Страница 30

Потом он гулко стукнул костылем в доски крыльца, ухватившись сухой рукой за перила, резко поднялся. Кресло пискнуло и весело закачалось на гнутых полозьях. Не глядя на Полину, дед прохромал к двери, стукнул ее резиновым набалдашником протеза. Повернулся, глядя исподлобья, тихо проговорил:

– Я очень хочу, чтобы через много лет, когда твоя сочная розовая манда превратится в сухую морщинистую щель, какой-нибудь остроумный юный кавалер повторил эти слова тебе.

И он с треском захлопнул за собой дверь. Полине показалось, что кто-то саданул ей под дых, она часто глотала воздух сухим ртом, но в горле стоял ком, она задыхалась. В голове сновали обрывки мыслей, какие-то фразы, отвратительное слово «манда» гудело, как колокол, постепенно до нее дошло, что она сделала что-то ужасное.

– Господи… – прошептала она, трогая лицо, как слепая. – Как все получилось ужасно…

Она не могла двинуться с места, словно разучилась ходить, стояла, беспомощно перебирая пальцами по одежде, словно оправляя складки. Солнце огненным боком выглядывало из-за трубы, вспыхнуло и скрылось. Полина медленно повернулась, хотела вернуться домой, но, бросив взгляд на пустое соседское кресло, бегом спустилась с крыльца. Подбежав к машине, дернула дверь, ключи остались дома. Полина, крикнув что-то злое в лобовое стекло, махнула рукой и быстро пошла в сторону центра, перескакивая через темные лужи талой воды.

Она очутилась перед собором, остановилась. Ноги промокли насквозь, стало холоднее, уже опускались сумерки. Поднявшись по ступеням, толкнула дверь. Оказалось открыто. Внутри стояла густая темень, тепло пахло воском и чем-то ванильным, алтарь моргал тусклыми свечками, отблесками на стекле и позолоте. Витражи налились сочными вечерними цветами – рубиновым, словно остывающие угли, и глубоким ультрамарином.

Бесшумно подойдя ближе к алтарю, Полина села на скамью, перевела дыхание. Свитер прилип к мокрой спине и противно холодил тело. Полина закрыла глаза, сложив руки, крепко сжала ладони. Она хотела молиться, но не смогла вспомнить слов, тогда она тихо зашептала:

– Господи, помоги мне! Скажи мне, почему я такая дура, господи? Такая испорченная, эгоистичная дрянь? Почему у меня ничего не получается, почему мне так не везет?

Она вздохнула, попыталась вспомнить то ощущение тихого счастья, которое она испытала здесь прошлым воскресеньем. Ногти до боли впились в ладони, от бессилия она тихо застонала – ничего не получалось. Полина сдалась, уткнулась подбородком в спинку передней скамьи.

Она заметила перед алтарем темную фигуру, свечи отбрасывали на каменные плиты церковного пола горбатую тень. Полине отчего-то стало неловко, она была уверена, что в храме никого нет, что она тут одна. Разглядела непомерно большие рифленые подошвы резиновых сапог белого цвета. Молящийся, словно ощутив спиной взгляд, привстал, перекрестился и, гулко топая сапогами, тяжело побрел вдоль прохода. Просторный, рыбацкого покроя плащ с капюшоном, неуклюжие голенища высоких сапог, все казалось велико, словно ребенка обрядили во взрослую одежду. Под капюшоном сверкнули очки, Полина удивленно прошептала:

– Хильда?

Та, вздрогнув, остановилась.

– Вы? – отличница что-то пробормотала, смущенно добавив: – Я думала, вы…

Она запнулась, а Полина закончила:

– Атеистка?

Хильда смутилась еще больше, понуро замолчала, не зная, куда девать руки. Сунула наконец в карманы.

– Сядь, – тихо попросила Полина, отодвигаясь вправо по лавке. Хильда неуверенно присела, гремя сапогами.

В конце бокового нефа, под хорами у алтаря горел тусклый фонарь, похожий на тюремный. Желтый свет падал на вязанки соломы, какие-то бревна, изображавшие стойло. Раскрашенные манекены почти в человеческий рост – бородатый Иосиф, корова, две овцы, Мария в синей накидке с распущенными волосами. Она держала белый кулек, впрочем, самого Спасителя видно не было.

Разглядывая румяные кукольные лица, нелепость поз (Иосиф, очевидно, был неустойчив, он был привязан бечевкой к стене), Полина вновь вспомнила то ощущение счастья, чувство ни с чем не сравнимого покоя, тот абсолютный восторг.

«Неужели им не понятно самим, – с досадой подумала она, – ведь они же этим все только портят».

– Хильда, скажи мне, – тихо сказала она. – Кто у вас преподавал раньше… до меня?

Полина почувствовала, как девчонка, вздрогнув, выпрямилась, она не ответила, лишь скрипнула плащом по скамье.

– Это она жила в том доме, у кладбища? Где я сейчас…

Хильда вжала голову в плечи, засопела. Полина с трудом вытянула ее руку из кармана, нащупала холодный, как камень, кулак. Ее собственная ладонь горела. Она повернулась, приблизила свое лицо к темноте под капюшоном.

– Мне одиноко и страшно, – прошептала Полина. – Ведь ты веришь в Бога, я знаю, ты веришь… Пожалей меня. Пожалуйста, прошу тебя… Сделай, как Он, пожалей.

Хильда разжала кулак, Полина вцепилась в ее ладонь.

– Вам нужно уехать… – глухо сказала она, прокашлялась, эхо отдалось в сводчатом потолке. – Уехать.

– Куда? Почему?

– Она не оставит вас в покое… Волчица.

Полина хотела что-то сказать, но девчонка перебила ее:

– Это не сказки! Вы не здешняя, вы просто не понимаете. Не знаете…

– Знаю, я читала. – Полина неуверенно добавила: – Колинда, которую сожгли, да?

– Нет, нет, – девчонка замотала головой. – Вы ничего не понимаете, это Данциг. Данциг! Уезжайте, пожалуйста, просто уезжайте! Ничего не спрашивайте, уезжайте, и все!

Она откинула капюшон, сдернула очки, всхлипывая, закрыла лицо ладонью. Полина растерянно молчала. Хильда сквозь всхлипы повторила:

– Уезжайте! Я вас умоляю, уезжайте отсюда!

Полина перебила ее:

– Да некуда мне… Просто некуда.

Хильда вдруг замолчала, рассеянно опустила руки, открыв лицо. Нижняя губа ее была разбита в кровь, распухла и уже наливалась синим.