10 вещей, которые я теперь знаю о любви - Сара Батлер Страница 30

В очереди за супом, который раздавали в церкви на Бак-стрит, я попытался высмотреть Антона, но его там не оказалось. Только поднеся ложку ко рту, я наконец понял, насколько проголодался. В бледном, маслянистом бульоне плавали набухший ячмень, морковь и картошка. Я съел три тарелки супа и пять ломтиков хлеба.

Мама не любила готовить. Каждый раз за столом мы выслушивали ее извинения — овощи были то недоварены, то переварены; у нее не получилось загустить подливку; белый соус выходил комковатым. А отец, вместо того чтобы рассмеяться или как-то подбодрить ее, серьезно кивал и приближался к тарелке с видом судебно-медицинского эксперта. Я всегда хотел сказать маме, что еда очень вкусная, что она молодец, но почему-то не мог. А когда я стал жить отдельно, то привык есть стоя, едва успевая делать вдох между глотками. Иногда я открывал банку бобов и съедал их прямо так, оперевшись о кухонный стол или прислонившись к двери гостиной, глядя в телевизор.

Твоя мама любила есть в ресторанах. Но мы выбирались куда-то поужинать всего пару раз. Составить ей компанию я толком не мог: ряды столовых приборов и засилье бокалов приводят меня в ужас. «Ты запихиваешься так, будто идет война», — говорила она, а я краснел и пытался есть медленнее. «Ты заставляешь меня нервничать», — говорила она, а я не знал, что сделать, чтобы исправить ситуацию.

Возле церкви я нашел осколок стекла почти правильного оттенка зеленого для буквы «н», хотя такое скорее ожидаешь увидеть где-нибудь на пляже.

К вечеру синий пакет заполнился на четверть. Еще через три дня он был забит до отказа. Пробки от бутылок. Пачки от чипсов. Розовая вешалка для одежды. Ярко-зеленая скрепка. Кусок провода. Обертки от конфет. Оранжевый игрушечный автомобиль. Пустая серебряная фоторамка.

Сначала я написал твое имя.

Нашел кусочек бледно-голубой бумаги, выцветший на солнце. Этот квадратик с липкой полоской наверху — листок для записок или мыслей, которые только что пришли в голову. Клей давно высох, надписей не видно. Я свернул бумагу в трубочку и скрепил ее серым гвоздиком. Обвязал тонкой золотой ленточкой для упаковки подарков. Нашел идеальный цветок — пурпурно-розовый, с лепестками, похожими на бумажные сердечки. Укоротил стебель, чтобы он влез в голубую трубочку. А потом стал искать темно-синий. Нашел кусок джинсовой куртки, потертой по краям. Оранжевые нитки, которыми она была прошита, я аккуратно вынул.

Вернувшись обратно к дому, я поднялся по ступенькам и заглянул в окно. Стол исчез. На диване лежала раскрытая книга, обложкой вверх, но название я разобрать не смог. Положив клочок ткани на крыльцо, я попытался поставить трубочку так, чтобы она была словно ваза, но она постоянно падала. Пришлось положить ее, развернув цветком к двери.

* * *

«Лучше совсем без отца, чем с таким, как я». Не могу выкинуть слова Антона из головы.

* * *

Алиса. Доченька.

* * *

На следующий день я выбрал кусочек оранжевого картона — оттенок не совсем правильный, но уж что есть. Проделал в картонке дырочки: если ты поднимешь ее на свет, то увидишь звезды. «Доченька» — длинное слово. И чем дольше ты о нем думаешь, тем более странным оно кажется. Большинство букв я нашел в пробках от бутылок. Голубой, теплый оранжево-красный, темно-фиолетовый. Осколок бутылки сгодился для «Н», электрический кабель, покрытый белым пластиком, — для «О». Еще кое-что нашлось на деревьях: угольно-серый — для «Е», каштановая кора — для «К». Нанизав все на провод, я принес гирлянду к дому.

Поднявшись к красной двери, я заглянул в окно. Книга исчезла. Видно было только диван, темно-красный ковер, занавески, подвязанные широкими бархатными лентами, и край книжной полки у дальней стены. Я положил подарок на крыльцо и ушел.

* * *

«Лучше совсем без отца, чем с таким, как я»… Не могу не думать об этом. В конце концов, может, это всего лишь вопрос внешнего вида. Представьте: женщина открывает дверь — перед ней стоит шикарно одетый мужчина. Она выслушает то, что он хочет сказать. А теперь вот так: женщина открывает дверь — и перед ней стоит бродяга, со сломанным зубом и шрамом поперек лица. От него пахнет улицей. Женщина закроет дверь и на всякий случай задвинет защелку.

* * *

«Люблю» — цвета золота. Я никогда не встречал тебя, но какое здесь может быть еще слово, кроме «люблю»?

Алиса. Доченька. Люблю.

Я сделал крошечную золотую чашу из шоколадной обертки, сжимая фольгу между пальцами, пока она не затвердела в нужной форме. Потом из другого кусочка фольги скатал серебряный шарик и поместил его в чашу, уложив рядом сиреневый цветочек размером с ноготок ребенка. А потом с легким сердцем пришел к тебе и оставил слово «люблю» на крыльце.

* * *

Сегодня я продолжаю собирать «драгоценности», несмотря на дождь; вытираю находки рубашкой и крепко сжимаю край пакета в кулаке, так что все остается сухим. Пока я иду, представляю тебя: ты сидишь на полосатом диване, поджав под себя колени, слушаешь дождь за окном; на полу чашка чая, в руках — раскрытая книга. Надеюсь, тебе сейчас сухо и тепло: день не слишком подходит для прогулок.

В мою первую ночь в Лондоне тоже шел дождь. Я остался в квартире друга в Кембервелле, спал на диване в однокомнатной квартире, которую он делил с подружкой. Тогда я только вернулся из Лидса, все еще вне себя от горя. Подружка — не могу вспомнить ее имя, помню только, что оно было сиреневым, — первое время сочувствовала мне: заваривала чай, выслушивала мое нытье. Но вскоре я отчетливо ощутил ее недовольство. Как-то раз ночью я пошел прогуляться, чтобы дать им побыть наедине, и перебрал с пивом. Помню, как вывалился из паба: голова кружилась, холодные капли дождя стекали по лицу. На полпути домой меня вырвало на пальто и ботинки. Я понял, что не могу вернуться, и заполз под куст в парке Майатс-Филдс. Во всяком случае, я проснулся именно там. Все болело. Я дрожал от холода. Одежда была насквозь мокрая. Камни и ветви вдавились мне в кожу. Помню, я тогда подумал, что мне повезло выжить, а потом — что, может, лучше бы я умер.

Дождавшись, пока друзья ушли на работу, я украдкой вернулся в квартиру, набрал слишком горячую ванну, выстирал одежду и разложил прямо в сушилке. Даже отполировал ботинки. Сел на диван и выпил целый чайник чая. А потом я оставил записку с благодарностями, собрал сумку и ушел.

Так бывает с табу. Стоит разок нарушить его — и все, потом это уже не так важно.

Трава мне нравится больше, чем скамейки. Углы — больше, чем открытые пространства. Я люблю спать, слушая шум листвы, а не рокот автомобиля. Порой я возвращаюсь куда-то: к каналу — там, где он ныряет под землю неподалеку от Энджела; к крыльцу позади церкви Святого Петра, в сторонке от Уолворт-роуд. Какое-то время я ночевал в парке Клапхэм-Коммон, к югу от эстрады. Что мне больше всего нравилось там, так это звезды. В городе их почти не видно. Я так и не выучил созвездия. До сих пор не знаю, как они называются, но могу различить их на глаз. Я оставался там достаточно долго, чтобы увидеть, как земля повернулась.