Молох - Марсель Прево Страница 30

Вилла «Эльза», 19-го сентября

«Дорогая принцесса, я пишу Вам на той самой террасе, где еще вчера Вы почтили меня нежным прощанием, от которого я все еще чувствую сладкое волнение. Чтобы написать Вам, я встал еще до света, но мне хочется, чтобы это письмо было получено Вами ранее того часа, когда Вы ждете меня самого…

Дорогой великий друг мой! В ту минуту, которая предшествовала этому незабвенному прощальному поцелую, Вы сказали мне, между прочим: «Поймите, что я не могу перестать быть немкой и принцессой!» Я подтвердил, что понимаю это. И я не лгал. Даже больше: Ваши слова показались мне верхом истины и мудрости. И этой истине я обязан своей решимостью… Я совершенно не спал эту ночь, принцесса. Сестренку лихорадило, и я сидел у ее изголовья, сидел и думал… Вот с результатами этих дум я и хочу ознакомить Вас…

Вы не можете перестать быть принцессой! Только теперь я вполне понял это. Ведь у нас, во Франции, титулов не существует, у нас титул – это псевдоним, не более, каждый, кто хочет, может зваться и бароном, и графом, и князем. И если бы мой отец и я не были так равнодушны к этому, то мы могли бы носить громкий, звонкий титул. Но, как этот титул не мог бы сделать меня действительным дворянином и аристократом, так и Вы, несмотря ни на что, не могли бы стать обыкновенной буржуазной дамой. Тут дело не в том, что Вы не хотите стать госпожой Дюбер, а в том, что Вы не можете перестать быть принцессой…

И немкой Вы тоже не можете перестать быть. Ну, а за год пребывания в Германии я убедился, что немцы ненавидят Францию. Не все немцы – это правда: старая Германия, Германия философов, поэтов и ученых не питает к нам враждебных чувств. Но старая Германия в меньшинстве, на первом плане молодая…

Вы протестуете? Вы скажете, что принадлежите к этой старой Германии, что Вам самим уже пришлось пострадать от этой молодой Германии в виде близко окружавших Вас лиц?.. Вы скажете затем, что до всего этого нет никакого дела двум любящим друг друга людям, и что влюбленным не приходится решать политические или социологические задачи? Да, это было так до тех пор, пока мы читали с Вами Мишле, пока мы выискивали темные уголки в ап-партаментах Комболь. Но, дорогая Эльза, как только эти минуты проходили, мы сейчас же начинали чувствовать всю разницу нашего рождения.

Правда, дорогая принцесса, в те минуты, когда я бывал возле Вас, я терял голову и не мог ни о чем думать. Но хорошо ли это, и не обязан ли я все-таки думать и за себя, и за Вас? А когда я думаю о нашем общем будущем, много горьких мыслей мелькает у меня в голове. Разве Вы сможете когда-нибудь забыть, что были владетельной принцессой, что у Вас был муж, сын и что теперь у Вас нет больше ничего? Можете ли Вы забыть то мнение, которое составилось в Европе о странствующих принцессах, а их ведь так много теперь, особенно из числа немок! Все это – отзвуки реальности, которая должна будет ворваться в нашу грезу. И реальностью будет мое положение при Вас, положение… будем говорить прямо: положение содержанца при богатой принцессе. Я понимаю, Вы далеки от мысли придавать какое-либо значение самолюбию какого-то Дюбера, который осчастливлен любовью принцессы. Очень может быть, что у Вас, в Германии, такая честь считалась бы очень лестной. Ну, а у нас во Франции, будущее моей дорогой сестренки было бы серьезно скомпрометировано, если бы оказалось, что ее брат, разорившись в прошлом году, избрал теперь специальностью пользование нежными чувствами богатой немецкой принцессы.

Все это, мой великий друг, мне очень трудно писать Вам, поверьте. Мое сердце больно сжимается от решения, диктуемого разумом. О, как отрадно было бы отправиться завтра в Карлсбад, где Ваша стыдливость уже не находила бы достаточных причин для сдержанности и где совершилось бы то, чего еще не было в нашей любви. От одной этой мысли я весь дрожу и загораюсь желанием броситься к Вам. Какой очаровательный медовый месяц провели бы мы в галицийском замке!..

Но все это невозможно… Это быстро привело бы нас к разногласиям, ссорам, недовольству, разрыву. Мы слишком разны по существу, чтобы отдать друг другу всю свою жизнь, и я предпочитаю разлуку разрыву…

Да, да, это – разлука, дорогая моя! Сейчас я отправлюсь к принцу Отто, откажусь от места и вечером уеду в Париж… Я покидаю Ротберг, куда не вернусь больше никогда в жизни, потому что я не уверен, что вторично найду в себе достаточно силы решиться на то, на что я решился сегодня. Мне так трудно закончить это письмо! Я – бедный одинокий юноша, у которого глаза полны слез при мысли, что он теряет такого дорогого друга. О, нежная Эльза, Эльза с роскошными волосами, нежными глазами и пламенными устами! Неужели я никогда больше не буду чувствовать Вашей близости? Вспомните скамью в гроте Марии-Елены, вспомните Мишле… увертюру к «Парсифалю», которую я слушал у Ваших ног, и которая казалась мне эманацией Вашей души… Вспомните Фазаний павильон, комнаты Комболь, кулисы театра и террасу моей комнаты!.. Все эти воспоминания окутывают меня. Милая, милая Эльза! Вы были первым движением моего сердца, и я не думаю, чтобы в нем могло пустить теперь росток что-либо другое. Это позорно: я плачу, как ребенок! Только что я рыдал, положив голову на руки… Прощайте, прощайте, моя повелительница, моя дорогая Эльза! Испрашиваю Вашего прощения в крепком поцелуе, в таком поцелуе, во время которого забываешь, что существует Франция и Германия, богатые принцессы и бедные учителя… Один поцелуй в Ваши губки, глубокий, проникновенный поцелуй…»

Я запечатал это письмо, не перечитывая его, в конверт, на котором написал адрес: «Ее сиятельству графине Гриппштейн, Карлсбад, Грабенштрассе». Затем, накинув пальто, я отправился бросить его в почтовый ящик.

Все обитатели Люфткурорта еще спали. Но, возвращаясь обратно, я встретил на пороге Грауса, выбритого и одетого в нарядный костюм. Он окликнул меня:

– Так рано… и уже встали? Если вы сделали это из-за прибытия гарнизона, то должен сказать вам, что оно отложено на после обеда!

– Какого гарнизона?

– Да прусского, который будет стоять в Ротберге и Линцендорфе… О, теперь у нас не будет недостатка в мундирах, и истинные патриоты могут только радоваться.

Я продолжал идти, не отвечая Граусу. Какое дело было мне до этого гарнизона, когда мое сердце разрывалось от горя?

После завтрака, во время которого мы сидели с Гретой, тесно прижавшись друг к другу, я отправился на урок, поручив Грете, по ее просьбе, укладку моих вещей. Этот урок дался мне с большим трудом. Я ни слова не сказал Максу о том, что навсегда покидаю его. Макс знал, что я уезжаю на две недели в отпуск, но что этот отпуск будет вечным, этого он не предполагал. Покончив кое-как с уроком, я отправился к принцу Отто. Лакей, через которого я передал просьбу о чрезвычайной аудиенции, сообщил мне, что принц занят в данный момент с графом Марбахом и просит меня обождать в курилке.