Бремя чисел - Саймон Ингс Страница 30

Алгоритмы.

Нет смысла сожалеть о несбыточном — это она знает точно. Кэтлин есть за что благодарить судьбу: у нее красивый здоровый ребенок, щедрый и заботливый муж, чистый и опрятный дом, в котором все блестит. Увы, она не столь наивна, она знает, какие возможности упущены. Необычный дар, который заметили у нее в самом начале войны — легкость, с которой она умеет оперировать числами, пусть даже на уровне шестого чувства, — так и не нашел своего применения, несмотря на пророчество профессора, несмотря на разбуженные им надежды, несмотря на все ее письма к нему.

А ведь Кэтлин мечтала стать счетной машиной — мечтала в те дни, когда счетная машина еще была человеком. Образованной и всеми уважаемой счетной машиной, возможно, даже со своим собственным офисом. Какими странными кажутся сейчас эти чаяния, словно какая-та часть истории канула в небытие. В наши дни человеческий талант ничего не стоит. И счетная машина справится с работой не хуже нее самой, если не лучше. Даже Уильям, и тот победит ее в два счета, вооружившись своей чудо-техникой. (Это слишком сложно, Кэтлин, говорит он с усталой улыбкой. В такие моменты она его ненавидит.)

Так что ей нет никакого смысла оглядываться назад. Куда полезней устремить взгляд вперед, к светлому, ослепительно белому будущему в качестве Жены и Матери.

Днем ограниченные рамки новой жизни мало что значат, для Кэтлин куда важнее взгляд в будущее. Каждый год она заново перекрашивает бунгало в белый цвет, словно задалась целью сделать его белее белого — то есть достичь того уровня белизны, который (если верить рекламе, а та постоянно говорит что-то новое) является Химически, Биологически и даже Оптически Белым. Ей постоянно грезятся морские раковины с их неярким перламутровым блеском. Нечто такое, что по команде готово испускать что-то вроде свечения. Одна из первых любительниц приглушенного освещения, Кэтлин как-то раз попросила мужа, чтобы тот поставил в каждой комнате специальные выключатели для регулирования яркости ламп. Уильям же ворчит, что при таком тусклом свете недолго и ложку мимо рта пронести.

День клонится к вечеру, и цвета на улице начинают потихоньку исчезать, от чего бунгало — продукт одного из самых ранних экспериментов панельного домостроения — словно уплощается на фоне серой земли, а вся улица превращается в нечто вроде выцветшей декорации. В такие моменты ослепительно белая пустота будущего давит на Кэтлин со всех сторон подобно кафельным стенам ванной.

— Уже почти ночь на дворе, Саул! — кричит она.

— Движение сегодня — просто ужас какой-то! — добавляет она, глядя на дорогу, после чего переводит взгляд дальше, на насыпь, стараясь рассмотреть сквозь лесопосадку мелькающие красно-белые огни шоссе.

— Боже, и откуда только такое! Ему надо быть осторожней при таком кошмарном движении!

Кэтлин повторяет одно и то же, и в ее голосе слышится паника — впрочем, есть в этом и своя поэзия. Ужасное движение. Подыскивая слова, чтобы выразить свой страх, она обнаружила, что для этого лучше подходит… нет, не меткое слово, не удачная фраза, которая, повторенная не один раз, оставляет после себя пустоту, а слово неудачное, фраза избитая, затертая до такой степени, что превращается в бессмысленное заклинание африканского племени.

— Ну почему сегодня такое кошмарное движение?

— Такое кошмарное движение, зачем оно только?

— И с каждой минутой все кошмарнее.

Разум не способен постичь реальность, фантазия не способна ее изменить. Этот урок Кэтлин вынесла из жизни. Разум и фантазия — стороны одного и того же гнутого ключа. Ими ничего не отомкнуть. Они ничего вам не откроют. Попробуйте вступить в мир в ожидании магии — и жестокая связь причины и следствия разрушит ваши надежды. Попробуйте смотреть на мир объективно, как все вокруг вас неожиданно превратится в абсурд. Достаточно посмотреть на ее дом. В почтовом адресе фигурирует деревня под названием Хорндин. Но, несмотря на свое довольно милое название, никакая это не деревня, а всего лишь череда щитовых домишек, вытянувшихся вдоль шоссе в том месте, где оно прорезает Саут-Даунс, что на юго-западе Суссекса. Можно ехать несколько миль вдоль газонов с высокой сухой травой, и время от времени вдалеке будут мелькать домишки с облупившимися зелеными стенами и крытой рифленым железом крышей; сараи на бетонных сваях, вокруг которых натянута ржавая сетка; то там, то здесь кирпичная стена высотой по колено. Кирпичи — ярко-красные, если выкрашены ядовитой нитрокраской, белые — если известкой. Причем вручную. Жуткая безвкусица. Безумие.

Какую бы стратегию Кэтлин ни выбрала, чему бы ни доверила свою судьбу, ничего хорошего не жди. У этой жизни нет компаса, нечем измерить ее широту и долготу. В этой жизни точно одно — Смерть. Кэтлин уяснила для себя эту истину. Именно поэтому она возвела вокруг себя холодные белые стены своей Второй Попытки. Заключенная внутри них, она теперь неуязвима для пуль. Кэтлин не позволит обмануть себя во второй раз.

— Нет, ты только посмотри, какое кошмарное уличное движение!

— Ну почему сегодня движение такое кошмарное?

— Нет, такого кошмарного движения я еще не видела!

Кэтлин стоит у окна и причитает, не в силах что-либо изменить. Постепенно ей становится страшно, она боится саму себя. Но именно этого ей и хочется — быть напуганной, но только не жизнью, этим неистощимым источником всех страхов и ужасов. Если Кэтлин удастся запугать собственное естество, то это то же самое, что испугаться собственного друга — иными словами, не испугаться вовсе.

Кошмарное движение.

— На дорогах так много аварий, Саул!

Кошмарное движение.

Постепенно у нее перед глазами — порождение паники — возникает картина. Уильям, то есть мой отец, за рулем автомобиля, который то с одной стороны, то с другой пытаются раздавить огромные грузовики и бензовозы. Он напрягает руки в локтях и распрямляет спину, как будто правильная поза — залог спасения. Уильям придерживается своей полосы, он не превышает допустимой скорости, но его решимость лишь приближает неизбежную катастрофу.

Мне хочется утешить мать — не только ради нее самой, но и ради себя тоже. Не дай бог, у нее будет истерика. Ее паника — это что-то вроде природного катаклизма, при одной мысли о котором меня охватывает дрожь.

— С папой все будет в порядке, — говорю я как можно более уверенным тоном (насколько позволяют мои девять лет), хотя и понимаю тщетность своей попытки. Я обхватываю мать за талию.

Но ее воображение оказывается заразительным. Мне видно — в глубине ее глаз, причем видно отчетливо, словно это нарисованная миниатюра, — как где-то на подъезде к Кошэму, Уотерлувилю или Кауплейну мой отец застрял между рулем и дверью, как его разрывает на мелкие части, как он весь опутан кровавыми лентами, как кровь струйками стекает на мокрый от дождя асфальт.

Несчастье не любит одиночества.

— Что нам теперь делать? — рыдает Кэтлин.

Десять лет спустя