Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье Страница 30

Два месяца спустя настала очередь предплюсневых костей.

Он сказал:

– Будет непросто…

Шесть месяцев спустя отрезали стопы до лодыжек. Сначала левую, потом правую. Ой!

Месье Жозеф сказал:

– Будет очень непросто…

Логическое продолжение: ноги. Сначала левая голень, затем правая. Ой!

Месье Жозеф сказал:

– Будет трудно…

Для персонала тоже: чем больше от него отрезали, тем труднее становилось его носить, труднее мыть, перевозить… Кроме того, все любили месье Жозефа и не хотели, чтобы его нарезали тонкими ломтиками.

Однажды пришлось отрезать ему ноги выше колен. Чем больше его подрезали, тем больше он удивлялся:

– Ну и чего? Я тут гадаю, чего еще сегодня хирург отчудит? Невозможно…

С этим-то вопросов нет: хирурги всегда что-нибудь придумают.

Невозможно? Да, спокойно смотреть на то, как меняется схема твоего тела. Видеть, как от тебя отрезают ветку за веткой, как ты медленно превращаешься из деда / пенсионера / бывшего плотника в человека-бонсай.

13 часов,

наверху, палата 7

Она попросила принести книги. О приключениях. Чтобы были лошади, принцессы в беде, мерзкие злодеи, мрачные замки на фоне грозы.

– “Граф Монте-Кристо”?

Она расхохоталась:

– У тебя поменьше не найдется? Я же до конца не дочитаю.

Я предложил ей Жюля Верна.

В конце концов она выбрала поэзию:

– В ней есть все, а чего не хватает, я сама придумаю. Пабло Неруда написал: “Хочу сотворить с тобою то, что весна сотворяет с дикой вишней в лесу” [24]. Хотела бы я, чтобы мне кто-нибудь такое сказал.

Цитату я на всякий случай запомнил: пригодится, когда встречу достойную особу.

Я принес ей то, что оказалось под рукой, – томик Нерваля.

– Ты, Дафна, помнишь ли пленительный рассказ

Под сенью сикомор, под миртом, под оливой,

У лавра белого или под робкой ивой –

Ту песню, что любовь начнет несчетный раз? [25]–

– прочитала она, потом закрыла книгу и спросила: – Что ты будешь делать, когда все истории закончатся? Кем ты станешь?

– Истории не закончатся никогда!

– У всех историй есть конец. У моей тоже. Что ты будешь делать? Начнешь рассказывать снова, ведь правда?

– Ладно.

– Скажи.

– Начну снова.

14 часов,

наверху, палата 7

Еще она захотела послушать музыку, “но только не классику”.

– Она слишком торжественна я. Принеси мне Beach Boys. Или The Mammas and the Papas.

Я подчинился. Звуки лились, Эллиот Касс пела о своей маленькой мечте.

Боба Дилана она отвергла.

– Вы сами не знаете, от чего отказываетесь.

– Знаю, от Боба Дилана. Включи музыку погромче.

– Какую?

– Самую энергичную. Чтобы барабанные перепонки лопались!

Нацепив большие наушники, она слушала, качая головой, затем прокричала, думая, что говорит тихо:

– Действительно ужасно!

– Включить другую?

– Нет, не надо!

Минуты три она трясла головой и наконец сняла наушники:

– Есть итальянская песня… Мне бы хотелось ее послушать в последний раз.

Она напела один известный мотив. На превосходном итальянском.

– Эта песня. Знаешь, она… Она…

Я хотел сказать “дурацкая”, но смолчал.

– Она для меня очень важна. Мы слушали ее в машине, когда Тома был еще маленьким и мы ехали отдыхать.

Пока я загружал песню на телефон, Жар-птица вспоминала отпуск на берегу океана:

– Тома надувал свои нарукавники для плавания. Я его раздевала, мазала кремом от солнца, он так чудесно пах. “Хочу плавать, прямо сейчас!” Я говорила: “Подожди немного, пусть завтрак переварится”. Мы строили замки из песка, потом разрушали, топча их ногами.

Мой мальчик рыл в песке ямки и кричал, что нашел черное золото. Я его хвалила. Он спрашивал: “Что будет, если вырыть очень-очень глубокую яму?” Я не знала, что ответить.

Я взял телефон, выделил итальянскую песенку.

– Точно ее хотите?

– Точно! Только эта мелодия может разрушить стены моей тюрьмы.

Я нажал на кнопку. Sara perche ti amo – разнеслось по палате, отражаясь от ее золотистых стен. Жар-птица смотрела вдаль, пытаясь разглядеть вулкан: она могла бы остановить извержение одним взглядом. Потом процедила сквозь зубы:

– Мне постоянно снится этот исландский вулкан. Его огонь и дым. Эта гигантская башня, которая плюется пеплом. Я ненавижу эту гору. Ненавижу, потому что она лишает меня моего мальчика.

– В каком аэропорту он застрял?

– Не знаю, он то в одном, то в другом, старается обойти дым, прилететь поскорее. Мне так хотелось бы, чтобы он был здесь. Прости, я уже не соображаю, что говорю.

– Это от морфина.

– Я от него отказалась.

– Значит, от голода.

Она рассмеялась:

– Наверное. Это голод заставляет меня нести невесть что. Голод и эта музыка.

Я удрал потихоньку, оставив ей телефон. Есть очень личная музыка, которую лучше слушать в одиночестве.

За дверью я наткнулся на Бланш.

– Не могу больше с умирающими.

Грех было не воспользоваться такой удачей.

– Может, ты подежуришь вместо меня? Подменишь меня внизу, а я вместо тебя поработаю на шестом этаже.

Я указал пальцем на дверь седьмой палаты:

– Ты мне окажешь услугу, я побуду с ней.

Иногда наши расписания прекрасно согласуются:

Бланш устает от умирающих, меня допекают живые. И я меняю суету внизу на печальное угасание наверху.

Бланш согласилась. Вторую половину дня я проведу здесь. Поскольку я здесь бываю часто, то знаю всех пациентов Бланш. В седьмой палате и в тех, что рядом, собрались друзья по несчастью. Соседки Жар-птицы шли той же дорогой и по тем же причинам…

Мадам Оранж, пятьдесят восемь лет. Ее болезнь привела к тому, что она высохла, словно апельсин, оставленный на солнце. Она ни о чем не просила и ничего не ждала. Она только любила смотреть по утрам сериал “Дни нашей жизни”…