Мистер Ми - Эндрю Круми Страница 30

После лекции, когда участникам конференции предложили выпить кофе, я заметил человека, которого не видел пятнадцать лет. Иногда, когда встречаешься с друзьями по прошествии долгого времени, первое, что тебя поражает, это как они постарели; ты совершенно забываешь, что и сам постарел. Это был Дональд Макинтайр. Сейчас он профессор и, как я слышал, пишет серьезный труд об издательском деле в восемнадцатом веке. Мы вкратце рассказали друг другу, что с нами произошло за истекшие пятнадцать лет, а затем Дональд спросил, озабоченно глядя на меня:

— Слушай, ты здоров?

Очень часто мы осознаем свое заболевание — равно как и возраст — со слов других людей. Моя бесплодная влюбленность в Луизу к тому времени насчитывала четыре или пять месяцев, и с каждой неделей я все больше убеждался, что она, по-видимому, нашла себе какого-нибудь мускулистого пылкого юношу и что в осеннем семестре не будет больше приходить ко мне на консультацию по четвергам. Я знал, что угнетен этим. Но только Дональд — глазами человека, давно меня не видевшего, — смог диагностировать более глубокое, более органичное расстройство в моем организме, которое, видимо, четко отражалось у меня на лице. Я сказал ему, что со здоровьем у меня все в порядке.

Мы пили кофе из чашек толстого фарфора, которые пользуются ограниченной популярностью на континенте и из которых невозможно пить кофе, не оставляя на стенках капель и коричневых подтеков. На конференциях вечно приходится пить кофе стоя. Я разглядывал на лице друга глубокие рытвины возраста, ошеломившие меня в первый момент, но теперь, после нескольких минут общения, уже казавшиеся привычными и давно знакомыми. Признаки старения у него на лице, казалось, были чем-то вроде кисейных занавесей на сцене, которые ярко освещены только до начала спектакля, а потом при помощи световых эффектов делаются неразличимыми. Волшебным образом он теперь стал для меня тем же «стариной Дональдом», и я готов поклясться, что он нисколько не изменился.

Когда я впервые увидел его в очереди за кофе, я увидел правду. Теперь же годы стерлись с него, как выцветшая надпись, и я уже видел не настоящего Дональда, а скорее свое воспоминание о нем. Подозреваю, что подобный же обман скрывает от нас процессы разрушения в нас самих, и мы продолжаем считать себя в душе детьми или людьми в том возрасте, в котором перестали воспринимать себя так, как нас воспринимает незнакомый человек.

Анализ свойств человеческого языка, проделанный Брийя-Савареном, мог бы привести этого автора к тому же умозаключению, ибо современные физиологи утверждают, что запах или вкус могут нас удивить и даже более того — ощущаться не долее как на две-три секунды. Первое впечатление быстро сменяется удовольствием, плодом не столько опыта, сколько памяти или предвкушения. Истина существует лишь при первой пробе, дальше идет повторение.

Примером тому служит и наш с Эллен опыт выбора штор для столовой. Это произошло несколько лет назад, задолго до Луизы, после того, как мы с Эллен перестали ходить по медицинским светилам, чтобы выяснить, почему у нас нет детей. Не буду говорить, насколько подобное занятие вредоносно само по себе, я хочу лишь обсудить покупку штор, которую мы предприняли по окончании этой эпопеи, чтобы отвлечься, чтобы напомнить себе, что «жизнь продолжается». Эллен вдруг впала прямо-таки в маниакальный фанатизм в вопросах, касающихся внутреннего убранства дома, и могла часами витийствовать о циклевке полов с пылом и страстью, достойными Кальвина или Нокса.

Я отправился с ней в магазин выбирать материал для штор. Мы принесли домой «образцы» — лохматые лоскутки ткани — и пришпилили их к стене рядом с окном. Затем сели на стулья в столовой и принялись пялиться на шесть полосок материи, сравнивая их с обоями и пытаясь представить себе, как они будут выглядеть на окнах, увеличенные до размера полноценных штор. Люди часто так поступают, когда с ними случается нечто такое, что им трудно или неприятно обсуждать. Узнав окончательный приговор — что мы не сможем иметь детей, — мы сосредоточились на проблеме выбора штор, которая стала для нас своего рода навязчивой идеей. Мы решили было купить полосатые, но Эллен вдруг среди ночи сказала мне: «Знаешь, мне подумалось, что на большом куске полосы будут слишком бросаться в глаза». «Это верно», — согласился я, и потом мы молча лежали в темноте: очень трудно представить себе, как будут смотреться шторы, если видишь лишь маленький кусочек, словно смотришь через щель почтового ящика. Может быть, купить цветастые?

Дня на два мы твердо уверовали, что хотим шторы с веселенькими желто-голубыми цветочками: мы почти влюбились в этот рисунок. Потом у нас снова возникли сомнения, и мы принялись их обсуждать посреди ночи; и снова подвергли образец суровому испытанию: Эллен и я по очереди держали его в разных положениях то перед старыми шторами, то перед незанавешенным окном, то где-нибудь в другом месте комнаты. И хотя шторы никогда не окажутся посередине стены или поверх кресла, мы считали, что их влияние скажется на каждой цветовой гамме, каждой безделушке, каждой детали столовой, подобно тому, как каждый крошечный кусочек массы Земли неумолимо подвергается притяжению дальней звезды. Так что один из нас держал образец в разных положениях, сам стараясь оставаться незаметным, как одетый в черное кукловод на черном фоне, другой же сидел и внимательно наблюдал за его действиями, взвешивая достоинства материи на своих гипотетических умственных весах; таким образом, в течение часа или двух наша жизнь без детей представлялась наполненной, счастливой и полезной и не была омрачена никакими сомнениями.

Об этом феномене я и вспомнил, разговаривая с Дональдом Макинтайром. Стоя в магазине, и я, и Эллен отлично знали, какую ткань мы в конце концов выберем, но не позволяли себе признаться, что наше первое впечатление справедливо и что все дальнейшее — просто игра памяти.

— У вас есть дети? — спросил Дональд с жестокостью, которой сам не сознавал. Я хотел сказать: да, трое или даже четверо, — но я не умею лгать, у меня не хватает на это воображения. Некоторые даже носят с собой фотографии чужих детей или, извинившись, уходят, чтобы якобы позвонить детям. Я же никогда не осмеливался переступить черту и пуститься на такой бесстьщный обман. Я обычно обманывал только самого себя.

После недели мучительных сомнений мы с Эллен решили купить шторы с большими цветами — те самые, что выбрали с первой же минуты, и когда новые шторы были повешены, мы сидели почти рядом на стульях и смотрели на окно, словно там показывали заумный иностранный фильм, в смысл которого можно было проникнуть только путем длительного и трудного умственного напряжения. Моментами нас посещали сомнения, но мы убеждали друг друга, что поступили правильно, и, когда легли в постель, обнялись и молча уснули.

Прошло несколько недель, и я полностью перестал замечать эти шторы. Они превратились в неосознаваемый фон, каковым, собственно, и должны являться, и только процесс выбора и принятия решения на недолгое время придал им значение. Когда этот процесс завершился, мы были вольны про них забыть. Иногда за обедом я показывал вилкой на окно и говорил: «Помнишь, как долго мы их выбирали?» — и мы смеялись, удивляясь, почему нам понадобилось столько времени, чтобы принять столь очевидное решение. Мы ведь все время, с самого начала, в глубине души знали, что нам суждено купить именно эту ткань. Мы стремились создать иллюзию рационального выбора. Теперь же нам не было нужды смотреть на шторы: они перешли из проблематического царства Узнавания в спокойные владения Памяти.