Стакан без стенок - Александр Кабаков Страница 30

Впрочем, всё это было потом, а пока мы с женою понемногу теряли физические и моральные силы в бесконечном перелете по странному маршруту Москва – Белград – Дубай – Сингапур – Мельбурн. Стоял июль, в белградском аэропорту была духота, кондиционеры не работали, бары тоже, а за стеклянными стенами ходили вооруженные солдаты. В Дубае было плюс сорок пять при стопроцентной влажности, на таможенниц в шерстяных мундирах и черных платках было страшно смотреть, а в дьюти-фри продавался «роллс-ройс» с гарантией доставки в любую точку земного шара в течение недели после покупки. Какая погода была в Сингапуре, осталось неизвестным – в бескрайнем пространстве аэровокзала зеленели искусственные сады, люди ехали, стоя на движущихся тротуарах, и тоже казались искусственными, сделанными из высококачественной пластмассы…

А в Австралии была, как и следовало, зима в разгаре – градусов восемнадцать тепла. Стоя в проеме самолетной двери и ожидая по-деревенски медленно подъезжавший трап, я почувствовал легкий прохладный ветерок, увидел светлое, абсолютно безоблачное небо и густую зелень подступавшего прямо к посадочной полосе не то леса, не то парка. Приличных размеров животное сидело на ветке ближайшего дерева – мне показалось, что это обезьяна. «Какаду», – проследив мой взгляд, коротко сообщила опытная стюардесса, и я не сразу понял ее, поскольку попугаев такого размера не мог себе представить. Картина была прекрасная, какая-то чрезвычайно домашняя, сельская – ни в одном аэропорту ни одного известного мне трехмиллионного города невозможно увидеть так близко деревья и птиц, кроме отважных и вездесущих ворон. Но было в картине еще что-то странное, трудно определимое, делающее ее непохожей вообще на всё, что мне приходилось видеть до этого…

Я понял, в чем дело, далеко не в первый день пребывания в Австралии, во время прогулки по парку, в самом центре которого стоит не то настоящий, не то новодельный дом капитана Кука, того самого. Поскучав немного в этом доме, поражающем, как все старые жилища, теснотой, явно приспособленной к некрупному прежнему человечеству, я вышел на волю – и зажмурился, совершенно ослепленный. Все вокруг – облака и листья деревьев, трава и гравий дорожек, каменный парапет набережной и окрестные многоэтажки, видные поверх парковой зелени, – всё сияло совершенно неестественным сиянием. Так сияет новенький, чисто помытый перед продажей современный автомобиль, покрашенный не просто в зеленый, или синий, или какой угодно еще цвет, а в «зеленый металлик», «синий металлик»… Это сияние особое, глубокое, идущее как бы не с окрашенной поверхности, а из глубины. Так могло бы сиять полированное серебро, если бы оно от природы было зеленого, или синего, или еще какого-нибудь цвета. Собственно, такая окраска, лишенная цветной составляющей, и называется «серебристый металлик»… И тут-то я сообразил, что в Австралии всё, все предметы – металлик. Потом местный приятель подтвердил это мое прозрение и объяснил: над континентом очень тонкий озоновый слой, атмосфера здесь пропускает гораздо больше солнца, чем где бы то ни было в мире. Об этом много и тревожно пишут, загорать на местных пляжах поэтому рекомендуется в специальных, защищающих от солнечной радиации костюмах. И поэтому же всё здесь так сияет, отливает металлическим блеском – эффект освещения. И картины австралийских художников (в том числе аборигенов), выставленные в знаменитой мельбурнской галерее, отличаются от широко в ней представленной европейской классики этим оттенком, будто холсты посеребрены…

Мельбурн в большей степени, чем другие крупные австралийские города, например Сидней, отъединен от окружающей страны. За пределами города лежит настоящая Австралия – темно-красная каменная пустыня, звенящая под ногами, как закаленный кирпич, темно-зеленые леса, непонятным образом выросшие на этом камне, широкие, бешено-бурные, и тут же, рядом зеркально-спокойные реки, пробившие в низких скалах глубокие русла… А город будто не имеет никакого отношения к этим диким местам, он весь какой-то привозной. Словно европейцы, когда-то приплывшие сюда не от хорошей жизни, кто на каторгу по приговору, кто на добровольную каторгу золотоискательства, прихватили с собой куски европейских городов и городков – на память, а потом эта традиция устоялась, и Мельбурн стал как бы всемирной выставкой городской жизни. Вот совершенно парижская богемность в районе Фицрой. Вот улица Джонтстон, вокруг которой бурлит иберийской страстью испанский квартал. Вот неожиданная итальянская живописность района Карлтон. А вот и английская деревенька в двух шагах от вполне имперского парламента штата Виктория, и Турак – нечто вроде лондонской Белгравии, резервация для самых богатых…

В первую очередь Мельбурн, конечно, английский город. Мощная островная цивилизация, распространяясь по миру, накладывала неизгладимый отпечаток на всё, что оказывалось под британской короной. И в Америке, особенно на севере, который так и называется Новой Англией, глянешь вокруг свежим глазом – да никакая это не Америка, а натуральный Альбион, и домики, и палисаднички, и газоны… А уж в Австралии и говорить нечего – самая настоящая Англия, причем самая английская Англия, махровая, викторианская. С одним только отличием – на британских островах тесно, а на гигантском острове-континенте места полно. Поэтому жизнь в метрополии всегда распространялась в вышину, домики строились всё больше двух-трехэтажные, узкие, с крутыми внутренними лестницами, позади дома – узкий садик, вплотную по бокам – соседи… А в колонии-каторге земли хватало, и здесь британский быт сделался горизонтальным: тот же английский дом, но как бы положенный на бок, в один этаж, спальни на уровне гостиной, участок вокруг дома порядочный, еще и с бассейном…

Мы жили в самом центре, в отеле «Южный крест», по-английски солидном и по-австралийски просторном. После очередного вечернего торжественного приема я выходил на прогулку рано утром, выкраивая время до начала исполнения своих обязанностей представителя perestroyka and glasnost. Обменявшись приветствиями с господином в цилиндре и сюртуке, достойно игравшим роль швейцара, я сворачивал за угол и оказывался на широком проспекте, одним концом упиравшемся в парламентский дворец, а другим – в припортовую набережную. Посреди проспекта шел трамвай, казавшийся здесь, на другом конце света, странно родным. Прохожие спешили разойтись по офисам, среди них было много чиновников, выделявшихся строгими костюмами и непременными зонтами. Быстрая походка, одна рука обязательно в брючном кармане, любезно-отрешенное выражение лица – они абсолютно ничем не отличались от английских джентльменов, в такое же утреннее время спешащих по своим финансовым и политическим делам. И только освещена картина была особым, австралийским светом…

В какой-то момент мною овладело удивление: билеты на двоих, дорогой отель, переезды внутри Австралии, бесконечные обеды и ужины в честь советского гостя – неужто все это оплачено университетскими деньгами? Хорошо же живут здешние слависты… Один из принимавших со смехом рассеял это заблуждение. «Это всё ваши, русские, – объяснил он, – они дали деньги. Они здесь быстро богатеют. Тот, который финансирует твою поездку, за несколько лет подчинил себе весь городской строительный бизнес, он даже подарил городу целую улицу дешевых домов с условием, чтобы ее назвали его именем. И назвали…» Я проникся гордостью за соотечественников. Понятно, что русскими здесь считали всех эмигрантов из СССР, которых к тому времени, если не ошибаюсь, было уже двадцать пять тысяч на семнадцатимиллионную страну. Они принесли в мирную и, скажем прямо, несколько вялую австралийскую жизнь буйную, иногда даже слишком буйную энергию. Одни торговали всяким барахлом на рынке Виктория-маркет, про который можно было бы сказать, что он точная копия Черкизовского, но тогда Черкизовского еще не было. Другие занимались делами куда менее достойными, но более прибыльными. В те дни в газетах как раз писали об убийстве некоего Гарика из Винницы, главного мельбурнского сутенера… Коренные австралийцы – народ поразительно мирный, похоже, что агрессия, свойственная их предкам, ссыльным разбойникам и авантюристам, за столетия рассеялась, растворилась в этом сверкающем воздухе, оставив потомков совершеннейшими вегетарианцами в межчеловеческих отношениях. Здесь принято гордиться прадедами-каторжниками, но правнуки абсолютно безобидны. В такой среде закаленные жизнью на родине наши эмигранты почувствовали себя как степные волки среди австралийских пугливых кенгуру и ленивцев-коал…