Цирк Кристенсена - Ларс Соби Кристенсен Страница 30

— Бизнес.

Я вздрогнул и схватился рукой за дверцу, хотя мы не останавливались, а дверца, как я уже говорил, была заперта, даже окошко опустить не удалось. Бизнес? Мы что же, займемся русским бизнесом, на голых полях, возле руин колхоза?

— Бизнес, — повторил он.

Я сглотнул, но глотать было нечего, во рту совершенно пересохло, я даже говорить толком не мог, а потому покачал головой и сказал:

— Bookfair. [5]

Глаза шофера быстро метнулись к зеркалу, но тотчас снова устремились на дорогу.

— Достоевский, — сказал он.

Я кивнул.

— Гамсун, — сказал я.

Тут его широкая физиономия расплылась в улыбке.

— Толстой, — сказал он.

— Ибсен, — сказал я.

Я перехватил его взгляд и тоже улыбнулся, так как понял, что уже вне опасности, может, я вообще и не был в опасности, но не мог этого знать, а теперь знал, что я уже вне опасности, и разве же это не истинная взаимосвязь жизни и литературы — литературы, которая способна спасти жизнь.

— Чехов.

— Обстфеллер!

— Пушкин!

— Бьёрнсон!

— Тургенев!

Так мы продолжали, пока я не увидел купола в холодной мгле над Кремлем и шофер не подвез меня к гостинице «М.» Он хотел было занести в холл мой чемодан, но я запротестовал, дескать, сам донесу, он не согласился, мы стояли на тротуаре, и каждый тянул чемодан к себе, в конце концов я уступил, а взамен решил подарить ему роман с автографом, на языке, которого он не понимал. Расстались мы как закадычные друзья. Мой издатель ждал в холле. Не знаю, кто из нас чего недопонял. Да это и не важно.

— Как добрались? — спросил он.

— Великолепно, — ответил я.

В номере лежали билеты на самолет до Парижа, где я уже падаю со сцены, на глазах перепуганной публики.

Я где-то говорил о страхе закончить.

Страх закончить ничуть не меньше, если не больше.

Я приближаюсь к концу и оттого тяну время, натягиваю туго-туго. Подарки на Рождество 1965 года.

Маме: крем для рук «Нивея», для чувствительной и потрескавшейся кожи.

Отцу: шершавый резиновый напальчник, чтоб быстрее считать деньги.

Что получу я, мне, понятно, еще неизвестно, за две-то недели до Рождества, но, в частности, там был связанный мамой шарф, который можно было минимум трижды обернуть вокруг шеи, голубой в черную полоску, что бы там ни говорили другие, я потом носил его несколько лет кряду, а после отдал Армии спасения, тоже на Рождество, и вполне возможно, кто-то до сих пор ходит в этом шарфе, голубом в черную полоску.

Неожиданно наступила оттепель. Придорожные сугробы, лыжни, снег в парке Вигеланна и в Бишлете — увы, все стаяло, убежало в водостоки. А потом вдруг пришла ночь с четырьмя кольцами вокруг луны и крепким морозцем. Наутро город выглядел так, будто волна из фьорда накрыла улицы и там замерзла. Красный Крест в течение суток зарегистрировал сорок восемь переломов бедра, как писала «Афтенпостен», где сообщалось также, что в Осло прибыл американский комик Денни Кей, приглашенный норвежским Нобелевским комитетом присутствовать в Университетской ауле на вручении премии мира организации ЮНИСЕФ, и что американцы получили разрешение применять во Вьетнаме слезоточивый газ, разрешение от кого, думал я, толком не понимая, что, собственно, думаю, и чуть не шлепнулся мордой вниз на Колбьёрнсенс-гате, с форситией в одной руке и рождественской звездой в другой.

Авроре Штерн цветов не посылали.

Через неделю опять пошел снег, и выпало его, как никогда, много.

Учитель Халс ходил на лыжах из класса в класс, со знаменитой каплей под носом, в ней заключался весь экзаменационный материал, в этой блестящей капле, примете норвежской знати, так сказать, прежде чем черная нефть захлестнула страну, точнее говоря, капля тяжкого труда, самоотверженности и авралов.

Экзамен прошел в снегу.

Авроре Штерн цветов не слали по-прежнему.

В третье воскресенье Адвента, когда мама так устала от студня, печеночного паштета семи сортов, свиных шкварок, сосисок, ветчины, ребрышек и прочих блюд из потрохов и мяса свиней, быков, телят и коров, что просто пошевелиться не могла, не то что есть, всю эту еду она сама готовила с раннего утра до позднего вечера, а то и до поздней ночи, — в третье воскресенье Адвента мы отправились на рождественский праздник. Доехали на поезде до станции Холменколлен, а оттуда на своих двоих потащились мимо посадочного склона знаменитого трамплина вверх, к почтенному ресторану, который располагался на белом плато высоко над городом, словно замок в ближайшем соседстве с Господом Богом. Мама предпочла бы поехать наверх на такси, а домой пойти пешком, чтобы растрясти жиры, как она выразилась, но что касается рождественского праздника, то здесь распоряжался отец, дело в том, что на этой неделе он получил от банка рождественскую премию и вложил всю сумму в эту ежегодную оргию; так вот отец считал, что немного побороться со снегом и ветром тут, наверху, изрядно обостряет аппетит, а к тому же и совесть будет чиста, ведь нет никакого смысла идти на такое мероприятие и съесть всего-навсего простенькую котлету с половинкой картофелины под соусом, напротив, надо закусить как следует, не зря же плачены деньги, н-да, чем больше ешь, тем дешевле еда, и обычно он говорил, что если ешь долго и много, то в итоге вообще получается даром. Короче говоря, отец был в прекрасном расположении духа. По обыкновению, он заказал столик поблизости от камина. Пришли мы вконец закоченевшие. Сели и стали потихоньку оттаивать у огня за спиной. Мама покраснела и сердито поджала губы, когда прическа облепила лоб и пришлось срочно идти в туалет поправлять урон и мазать руки кремом.

Мой блейзер уже дал усадку и натянулся на спине.

Отец заказал пиво и в ожидании официанта смотрел на меня.

— Великоват ты для этого блейзера, — сказал он.

— Это блейзер маловат, — сказал я.

— Да, можно и так сказать.

Отцу подали пиво с высокой шапкой пены, наконец пришла мама, можно начинать баталию.

И я замер перед этим обильным, щедрым, ломящимся от яств столом, настоящим норвежским рождественским столом, украшенным по центру белой скатерти огромной свинячьей головой, и не мог ничего выбрать, не мог выбрать, и всё тут. Был не в силах. Выбор оказался так велик, что выбрать невозможно. Меня попросту парализовало. Не совладал я с драматургией рождественского стола. Барочное пиршество привело меня в смятение. Я разрывался между ребрышками и кашей на сливках, цыпленком и беконом, колой и газировкой, соком и яблочным лимонадом, лососиной и свининой, сбитыми яйцами и говядиной, брусникой и миндальным пудингом и видел с растущим удивлением, честно скажу, чуть ли не с изумлением, а мало-помалу и с известным неудовольствием, не стану отрицать, — видел, как другие накладывали полные тарелки, словно боялись, что если не наберут сразу всего, то все будет съедено, едва они повернутся спиной к столу, и без устали нагружали тарелки, им даже сесть было недосуг, ели стоя, обжирались, поливали ванильным соусом бараний стейк, мешали мороженое с солено-маринованной селедкой, рисовый крем с сушеной треской, клали козий сыр поверх маринованного лосося, а лепешки в какао, наливали в один и тот же стакан пиво, вино, молоко и водку, для подстраховки. Я находился посреди поля битвы. Видел мужчин, которые шли в атаку друг на друга, вооружившись вилками и свиными ножками. Видел женщин, запихивавших в сумки свиные стейки и чернослив. Видел детей, плачущих над пустыми мисками от десерта. И я не выдержал. Пришлось отправиться в туалет, где по меньшей мере двое мужчин в темных костюмах отчаянно блевали, наверно, чтобы освободить место для новых яств, все было как говорил отец: нужно есть как можно больше, цена-то все равно одна. Хорошие манеры оставлены дома. С тем же успехом мы могли бы надеть водолазные костюмы и дыхательные трубки. Непомерное изобилие. Перебор. Вот что такое рождественский стол.