Демон Максвелла - Кен Кизи Страница 30

Пушечные выстрелы оповещают о последнем дне Рамадана. Кошачьи вопли транспорта учтиво стихают, и с минаретов через усилители начинает доноситься пение.

Потом все стихает, и слух улавливает отклики правоверных и молитвы, возносящиеся к небу из мечетей и с тротуаров. Днем я видел метельщика, откликнувшегося на зов Мекки и распростершегося рядом с кучей мусора, которого объезжали машины.

Слушайте, о боги! Звук разрастается все больше. Выпустите меня из этого затхлого номера! Я беру ручку, фотоаппарат и отправляюсь на улицу, чтобы застать свежесть рассвета.

Я проскальзываю мимо третьеразрядного Тезея и его лепных легионов, пересекаю просторный вестибюль с люстрами, облепленными купидонами, обхожу молящихся на тротуаре швейцаров и устремляюсь к цементному ограждению, идущему вдоль крутого берега Нила.

Кладу записную книжку на ограждение. Молитвы продолжаются, однако городская жизнь возобновилась. Двигатели рычат, тормоза скрипят, клаксоны гудят, фары мигают. По улицам мимо изысканных неоновых вывесок кафе и простых жаровен на обочинах тянутся вереницы огней. Усилители на минаретах передают монотонное пение муэдзинов, подхватываемое сотнями тысяч других голосов.

Дует древний ветер, в течение многих веков позволяющий лодочникам подниматься по Нилу вверх по течению, а потом спускаться вниз. В кузове проезжающего пикапа лает собака. Охранник выходит из своей будки и видит, как я пишу в блокноте. Он поднимает воротник длинного кителя и подходит ко мне. В руке он держит фонарик за ту часть, где находится лампочка, так что между нами образуется небольшое сияющее пространство. Мы улыбаемся и киваем друг другу. С близкого расстояния я замечаю, что штык на его карабине проржавел и погнут.

При первых рассветных лучах шум с противоположного берега еще больше возрастает. Мы поворачиваемся лицом к городу как раз в тот момент, когда выключаются все фонари и флюоресцентное освещение моста: бац! и все огни в Каире исчезают. Слава Аллаху! Мы снова поворачиваемся друг к другу, и охранник с присвистом выражает свое одобрение: «Я латиф!» Я киваю.

Усилители из-за перегрузки смолкают, но пение на улицах продолжается. Более того, оно становится громче, словно бросая вызов технике. Молитва скручивается из миллионов волокон, не уступающих по своей крепости легендарному египетскому хлопку, она прядется из миллионов голосов, соединяющихся в единую нить, которая устремляется на восток к темному метеориту, притягивающему к себе, как игольное ушко или черная дыра, все пряди мусульманской веры.

Охранник наблюдает за тем, как я пишу, любезно освещая фонариком блокнот.

— Тисма, я хавага, — произносит он. — Англис?

Я говорю — нет, не англичанин. Американец.

— Хорошо, — кивает он. — Мериканец.

От ветра и торжественности момента у меня пересыхает в горле. Я снимаю с плеча флягу и пью. Потом предлагаю охраннику. Он делает вежливый глоток и произносит свой комментарий относительно качества фляги.

— Мериканская армия?

— Да. Армейский резерв. — Мне ее помог выбрать приятель, бывший морской пехотинец Фрэнк Доббс, вместе с ботинками и шлемом от песчаных бурь. — Резерв армии Соединенных Штатов.

Охранник возвращает мне флягу и отдает салют. Я отвечаю ему тем же. Потом он что-то спрашивает, указывая на мой блокнот. Я показываю на противоположный берег и прикладываю к уху руку, потом делаю вид, что принюхиваюсь к нильскому ветру и что-то записываю. После чего обвожу рукой реку, небо и все остальное, что вмещает в себя священная ночь. Он возбужденно кивает и прижимает к сердцу сжатый кулак:

— Египет?

— Да, — отвечаю я, повторяя его жест. — Египет.

Огни снова вспыхивают.

Мы изумленно смотрим друг на друга — усилители вновь начинают изрыгать заунывное пение, а машины снова возвращаются к своему шумному соперничеству. Когда мы с охранником разжимаем кулаки, в наших глазах стоят слезы. Мне кажется, что на фоне старых минаретов и современных небоскребов я различаю лик египетского возрождения, сочетающий в себе новую гордость и древнюю магию. Это надо запечатлеть! Я принимаюсь копаться в сумке в поисках «полароида», когда ощущаю на своем лице луч фонарика.

— Нет, — произносит он, покачивая фонариком из стороны в сторону. — Нет фото.

Я решаю, что дело в каком-нибудь религиозном табу, как это бывает у некоторых дикарей, боящихся потерять душу, или как у меня с Анни Либовиц.

— Я только сниму линию горизонта за Нилом.

— Нет фото!

— Я совершенно не собирался фотографировать тебя, — и я направляюсь прочь вдоль ограждения. — Могу снять с другого места, если ты так...

— Нет фото!

Я не спеша отрываюсь от видоискателя. Охранник кладет фонарик на ограждение, освобождая руки для карабина. И только тут я понимаю, что он боится не за свою душу, а за мост.

Я приношу извинения и убираю фотоаппарат. Он смотрит на меня с подозрением. Даже если бы мы понимали друг друга, говорить больше не о чем. Наконец, чтобы вернуться к былым отношениям, он прикладывает к губам два пальца и произносит:

— Сигрет?

Я говорю ему, что не курю. Он принимает это за ложь, полагая, что я обиделся. Что я могу сказать? Я вздыхаю, а загадка Каира плетется прочь к своему посту, где и замирает, подняв воротник и повернувшись ко мне спиной.

Несмотря на дымку, быстро светает. Ветер на мгновение утихает, и в нос ударяет резкий смрад. Я опускаю голову и вижу, что стою в луже мочи.

16 октября. Праздник Рамадан. Звонит бывший египтолог Малдун Грегор и приглашает нас к себе — сегодня после занятий он готов съездить с нами к пирамидам.

— Моментально уезжайте из этого морга! — кричит он, перекрывая шум в трубке. — Я заказал вам номера в гостинице «Мина».

Мы выкатываемся из нашей обветшалой курильни опиума в духе Редьярда Киплинга и пересекаем кипящие праздничные улицы в поисках данного нам Грегором адреса. Застенчивая девица провожает нас в пентхаус трущобного вида. Остаток дня мы проводим, попивая холодное пиво и рассматривая толпы, прогуливающиеся внизу в своих самых нарядных лохмотьях. Тени уже становятся довольно длинными, когда с кипой книг появляется Малдун Грегор. Мы не успеваем пожать друг другу руки, как он слетает вниз в поисках такси.

— Дорога к пирамидам! Нам надо успеть до наступления темноты.

И вот наконец я ее вижу в лучах пыльного заходящего солнца — сначала из окна такси, потом ближе — с разворота у гостиницы, затем сквозь финиковые пальмы, взбегающие по склону, и, наконец, передо мной предстает Великий Бог в Небесах Как Бы Его Там Ни Звали! — величайшее достижение человечества, идеальная форма, уходящая под облака, — Великая пирамида Гизы!