Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин Страница 30

Ах, баба Женя. Это потом она ссутулится, в жидких серых волосиках — где ж ты, былая медь? — гребень полумесяцем, инсульт, боренье с неподвижностью, перелом шейки бедра… А он, по обыкновению, удрал — на сей раз подальше, на Иссык-Куль. Знал, мерзавец, что уже не увидит. Ну надо же так исхитряться — баба Женя, мама, ты, — самые близкие уходили, а он где-то там, не всегда далеко, но не тут… Это ж какое мастерство!

Увильнуть.

Скажи-ка, Алик, честных правил

Держаться достаёт ли сил?

Что до меня — грешил, лукавил,

И дело это не оставил,

А если б верил — то просил

У Бога дюжину-другую

Подобных непристойных лет,

Чтобы и впредь, напропалую…

Такая, знаешь, гадость. Do you

Agree with that position? Let

Us know the port our life will touch at.

Да — вот удача так удача!

Макаронические стихи ему нравились. Легкие, с неожиданными поворотами, они, сами к поэзии отношения не имея, питали фантазию и пробуждали тягу к игре словами.

Какое несчастье:

The weather is nasty.

Маяковский ловко играл в эти игры, Мятлев… А началось все со средневекового итальянца Тифи дельи Одази, который отгрохал поэму Maccaronea веке в пятнадцатом. Бродский баловался:

Я есть антифашист и антифауст.

Их либе жизнь и обожаю хаос.

Их бин хотеть, геноссе официрен,

Дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

Слова не оставляли Виталика равнодушным. Какие-то он решительно не любил — к примеру «гостинец» (ему предпочитал бархатистый «подарок»). Но они всегда занимали его — и продолжают занимать. То предложит он приятелю назвать кота д’Ивуар, то вздрогнет, увидев рекламу турагентства «Виктим-трэвел», то обрадуется простому словосочетанию «медленные головы коров» или нежданному сравнению: внезапный, как драка в песочнице. Проще некуда, а сам придумай! Герберта Уэллса он перевел из облегченного разряда фантастов в настоящие писатели, когда прочитал у него, что лошадь, если на нее смотреть сверху, похожа на скрипку. Обнаружил уже вполне взрослый Виталик словесную игру и в, казалось бы, весьма серьезном (хотя не слишком глубоком) замечании Рабле, что наука без совести только разрушает душу. Ну с чего бы это остроумнейший Рабле, подумал Виталий Иосифович, стал изрекать банальности? А потом понял: по-французски там есть некая тонкость — наука — science, а совесть — conscience, каламбур получается, приставка con из науки делает совесть. И не случайно среди значений этой приставки — полнота, завершенность…

Озадачивало и слово «дезабилье» — что-то в нем от белья было или от его отсутствия. Не общий ли корень?

И пустился Виталик в изыскания. С бельем разобрался быстро — от «белый», через «изделия из белого полотна». Потом узнал, что Лев Николаевич писал, будто в народе это самое «дезабилье», как и следовало ожидать, вообще произносят и воспринимают как «без белья». И уж совсем потом, к разочарованию своему, выяснил, что по-французски оно просто означает отрицание «нарядности» (habillé).

Алик Умный как-то порадовал простеньким восклицанием в узком подземном переходе. Завидев свою сестру, идущую навстречу, тут же воскликнул: «Смотри-ка, Светка в конце туннеля!» А вот он же — в булочной (гуляючи забежали купить, по традиции: Виталик — ломоть ноздреватой черняшки, Алик — сто граммов «Воронежских» пряников). Румяная деваха в белой наколке сияет щеками над ценником: «Сдоба особая». «Сдобная особа торгует особой сдобой», — пробурчал Алик, протягивая ей чек. Он тоскует по тем булочным, Виталик. Без особых усилий он мог купить калорийную булочку, коржик, ватрушку, сметанник, слойку, язычок, кекс, марципан, рулет, коврижку… А нынче вот забрел в кофейню и среди груды выпечки не нашел ничего знакомого — сплошь маффины, сконы, турноверы, донаты, плундеры(?) и шокобананы.

И там же, на рынке, бабушка покупает ему варенец.

Ах, варенец на малаховском рынке! Пресное прохладное чудо, за лаковой нежно-коричневой коркой — тонкий кремовый слой, под ним — голубоватая масса. Предлагался варенец в посуде разного размера, от стакана до литровой банки. Бабушка брала стакан, от ложки брезгливо отказывалась — была своя. Корочку Виталик отодвигал, выуживал через проделанный в верхнем слое люк студенистые сгустки, заедал сладковатым жирным кремом, а под конец, прежде чем отдать стакан, клал на язык корочку.

Прочие прелести рынка не вызывают в памяти сладостного дребезга, а достойны лишь протокольного упоминания: черная смородина, из которой крутили витамины; яблоки — белый налив, штрифель, а к осени — антоновка; вишня — почему-то исключительно для варенья; клубника — употреблялась с молоком при активном противодействии ребенка и только за приличное вознаграждение; время от времени — кучка лисичек (они не бывают червивыми, сами знаете). Из ряда выламывается сало. Варенец, конечно, — ах, но и сало — о! Ломтик сала на горбушке черного хлеба.

Что там еще, из первых дачных лет (которые после весен)?

Детская железная дорога в Кратове.

Твердая вера, что в прудах водится змея-игла, она же — конский волос. Просверливает дырку в коже, заползает в тебя, и ты умираешь.

Напротив дома жуткий крик — били вора, били зверски, он выл и вопил — не бейте! отдайте в милицию! Красная полоска под носом — как усы.

Какой-то Адик (Адольф?) и его безымянный брат, сильно взрослые. Мастерят «волшебный фонарь» — такая штука, диафильмы смотреть. Эта линия заводит в тупик. Диафильмы он не любил, но вот кино… Ну как же — первоклассница Наташа Защипина шарфом вытащила подружку из снежной ямы, Алеша Птицын вырабатывал характер, а еще девочка никак не могла научиться прыгать через веревочку, а слон ее вроде как научил. Из мультфильмов запомнил Виталик неряху, который ломал и разбрасывал игрушки, и его солдатики стройными рядами покинули хозяина с песней: «Уйдем от Феди Зайцева обратно в магазин». Еще о зайцах — был о ту пору кукольный спектакль, где веселые зайцы пели: «Эй, дорогу, звери, птицы, волки, совы и лисицы, зайцы в школу идут, зайцы в школу идут. Будем мы решать задачи на пятерки, не иначе…» — ну и так далее. Кукольная театральная жизнь увлекала, и они с Аликом поставили грандиозный спектакль «Робин Гуд», головы лепили из пластилина, костюмы сшила бабушка Алика, а кого-то плохого, то ли Гая Гисборна, то ли ноттингенского шерифа, сыграл китайский бог войны, обычно стоявший у Алика на пианино. Родители аплодировали.

Фильмы и повзрослевший Виталик запоминал лучше книг — даже из виденных полвека назад и поболе отдельные кадры стоят перед глазами, реплики звучат в ушах. Разве только знаменитая «Индийская гробница» не оставила следа. Вот «Козленок за два гроша» — лента про молодого бедного парня, решившего заработать кэтчем, это что-то вроде бокса без правил. Его противник, мерзкий, жестокий тип, ткнул его пальцем в мускулистую гладкую грудь и сказал с издевкой: «Сдобная булочка». А «Смелые люди» с Сергеем Гурзо! Непобедимый жеребец Буян, сын Бунчука и Ясной. Уже немолодого Бунчука загнал до смерти старик, бывший жокей, ради чего-то партизанского, загнал — и со слезами попрощался. И у Виталика слезы. А еще — Буяна вскормила ослица, и потому он отзывался и бежал на ослиное «и-а-а». Гурзо на нем обогнал поезд, не вспомнить уж зачем. Потом еще «Бродяга». Хитроватое лицо Раджа Капура с его «авара ву». Как он движением плеча оттолкнул от себя танцовщицу в кабаке. И этот Джага, плохой человек. «Если ты обманешь Джагу, — говорил он Капуру, и слова эти заставляли обмирать детские души, — тебя ждет это!» И выкидывал лезвие ножа. Ах, как хотелось иметь такой вот нож с выкидным лезвием и как-нибудь, невзначай, при встрече в переулке у школы, сказать, например, рыжему Стусу: «Будешь нарываться, тебя ждет это». И — клик! А еще был не Джага, а Джаба. Фильм совершенно из головы вылетел, но то был конец пятидесятых, мода на белые сорочки с тупыми уголками воротников, и сорочка у Джабы была безупречной, хотя лицо — жабье. Смешно, правда, — у Джабы лицо жабы. А ноги, когда он сел на ступеньки, поддернув брюки и обнажив худые лодыжки в черных носках, ноги, по меткому замечанию Алика, — отставного министра. Нет, нет, все не так. Его звали Рафа, и он был похож не на жабу, а на сову, а вот воротник сорочки, правда, был тупым, модным. Ноги же отставного министра вообще принадлежали какому-то другому персонажу. Ну и, конечно, «Три мушкетера». Тот — старый — фильм, где «Вар-вар-вар-вар-вара, мечта моя Париж, поэтами воспетый от погребов до крыш». Простенькая комедия, но запомнилась, а уж музыка Самуила Покрасса… Вот, право, игра судьбы: сначала «От тайги до британских морей Красная армия всех сильней», а чуть погодя — «Вар-вар-вар-вар-вара…» и «Хей-хо» гномов из «Белоснежки». И все это — наш Покрасс.