Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Джон Ирвинг Страница 30

Через пять дней они отправились в Грецию. Они могли бы уехать и раньше, но Эдит хотела сделать слайды с картин Курта Уинтера и отправить их матери. «Мама, – писала она, – я надеюсь, музей купит одну-две картины. Мы с тобой уже купили с первого по четвертый номер, а номер пятый я пока тебе не посылаю. Я еду в Грецию; мне нужно вернуться к своей работе». В день их отъезда фрау Райнер и югославские борцы устроили им ритуальное прощание. Эдит и Северин еще лежали утром в постели, где, собственно говоря, они и провели почти целиком все пять дней, как вдруг Эдит услышала шепот и шаги.

«У фрау Райнер все еще есть ключ от квартиры, – пробормотал Северин, и Эдит нахмурилась, – мама дала ей, а кроме того, Васо и Зиван за это время, наверное, тоже скопили небольшую коллекцию ключей».

Эдит спросила, что они там делают. Северин прислушался. Доносившиеся из-за двери звуки явно были ему знакомы. Он закрыл глаза.

«Это что-то вроде семейной шутки», – сказал он ей.

«Что именно?»

«Сейчас увидишь, – сказал он озабоченно. – Это превратилось чуть ли не в традицию. Ты должна это воспринимать как знак большого уважения».

За дверью слышались смешки и топот.

«Во всяком случае, придумано это давно», – нервно заметил он.

Он обнял ее за плечи и, глядя на дверь, улыбнулся. Дверь распахнулась, и в комнату вплыла фрау Райнер, голая, мясистая и пышущая румянцем, как с картин Рубенса. Ее внесли Васо и Зиван, тоже голые. Около кровати они выстроили группу, в которой Эдит узнала ту же мизансцену, что и на фотографии. Не хватало только матери Северина; место для нее оставалось между Васо и Зиваном. В руках все они держали вилки и ложки, а у Васо и Зивана на голове были салфетки. А вот стакан между грудей фрау Райнер отсутствовал, грудям уже было не удержать его достаточно крепко.

«Gute Reise», – прокаркала фрау Райнер, и старые борцы прослезились.

«Они желают нам счастливого пути», – сказал Северин Эдит.

Позже она узнала, что фотография была сделана на прощальном ужине в честь Северина, когда он уезжал в Айову за спортивными достижениями.

И так они стояли вокруг кровати, плача, обнимая и целуя друг друга без разбора. Эдит обнаружила, что одеяло сползло на пол и она лежит перед ними голая, как и они. Старые борцы, казалось, вовсе не замечали этого – профессиональная сдержанность, возможно, – но она видела, что фрау Райнер внимательно обозрела ее молодое тело, с искренним восхищением и бешеной завистью одновременно. Вдруг Райнер с пугающей страстью обняла Эдит.

Приплюснутая грудью фрау Райнер, грудью, видавшей виды, не раз служившей ареной истории, Эдит внезапно вспомнила про письмо своей мамы, где та писала, что «родных у него никого не осталось». Фрау Райнер буквально положила Эдит на обе лопатки, лицо Эдит было мокро то ли от слез, то ли от пота фрау Райнер. Дама была как минимум на две весовые категории тяжелее Северина. Эдит схватилась за ляжку Северина, которая, впрочем, с легкостью могла оказаться ляжкой Васо или Зивана, в этой суете ничего невозможно было разобрать. Она надеялась, что фрау Райнер все же не придушит ее. Мама ошибалась. Нет родных? Эдит знала, что Северин обладает поистине неукротимым чувством семьи. Нам всем следовало быть начеку.

Я должен признаться, что мое собственное чувство семьи очень пострадало от нашего общения вчетвером. Меньше всего в этот период я вспоминал о детях, и это тревожило меня. У нас, конечно, были и другие приятели, и своя собственная семейная жизнь. Но про детей я не вспоминал вообще. Однажды, когда я был с Эдит, в дверь спальни тихонько постучала Дорабелла. Я вздрогнул при мысли, что Северин вернулся домой раньше, хотя трудно было представить, чтобы он так деликатно стучал. Произошло поспешное распутывание коленей и разнимание других частей тела; Эдит волновалась, чтобы Северин ничего не услышал.

– Мамочка? – сказала Дорабелла.

Я спрятался под одеялом, а Эдит впустила ее.

Ей приснился сон; ребенок описывал его ровным, спокойным тоном, но ручка нервно постукивала по холмику перед мамой, каковым был я.

– Т-с-с, – мягко сказала Эдит, – не разбуди папу. Девочка тронула меня.

– А почему папа так спит?

Она начала стягивать одеяло, но Эдит остановила ее.

– Потому что ему холодно, – сказала она.

Ребенку приснились воющие собаки и свинья, визжащая под машиной. Свинью раздавило, но не насмерть, а собаки выли потому, что их донимал свинячий визг. Дорабелла бегала и бегала вокруг машины, но ничем не могла помочь свинье.

– А потом оказалось, что это я под машиной, – сказала девочка, и голос ее дрожал от несправедливости происшедшего. – И это я, оказывается, так визжала и заставляла собак так выть.

Рассказывая, она била меня маленькими кулачками.

– Бедная Фьордилиджи, – сказала Эдит.

– Я Дорабелла, мамочка! – закричала девочка. Эдит включила свет.

– А, Дорабелла, – сказала она. – Какой ужасный сон.

– Это ведь не папочкина рубашка, нет? – спросила Дорабелла.

– Папа поменялся, – без заминки ответила Эдит.

– А на что? – спросила Дорабелла, после чего, помню, наступила тишина.

Фьордилиджи и Дорабелла – дети Уинтеров, конечно. Своих собственных детей в тот период я вообще вспоминаю с трудом.

– На что он поменялся? – снова спросила Дорабелла.

Я забыл детей, но я помню ту тишину.