Русский роман - Меир Шалев Страница 30

Каждую весну и осень дедушка выходил из времянки, высматривал, прикрыв глаза ладонью, аистов и пеликанов, и душа его наполнялась печалью пшеничных полей, широких рек, заснеженных равнин и березовых рощ. «Вот он я — живу в окружении кустов малины, — писал он себе, — в стране саранчи и шакала, смоковницы и оливы».

Я думал о Шифрисе. Жив ли он еще? Сумел ли отыскать тропу, которую его товарищи давно одели в цемент и бетон? Где он сейчас? Может, его убили пограничники, и тело его погребено под песком и снегом? Или же давно осыпался пеплом от разрядов электрической проволоки? Знает ли он, что уже высушены болота и расцвела пустыня? Что дедушка перешел в дом престарелых и живет там с Шуламит?

Шифрис придет, и я отдам ему дедушкину постель. Он будет солить маслины, курить по ночам в кухне, сажать оливу и смоковницу, виноград и гранат. Худой, изможденный старик, на голове поношенный картуз, в руке палка из миндальной ветки, а в ранце за спиной — кусок заплесневевшего хлеба, фляжка, маслины, сыр, и Танах, и пара апельсинов. Идет и тихо напевает или дудит себе в дудочку, которую вырезал по дороге из тростника. Идет не спеша по горам и пустыням, вдоль скалистых берегов, потрескались иссохшие губы, порвались башмаки.

«Надо было бы оставить Шифрису одно маленькое болотце, чтобы ему было что осушать, — сказал мой двоюродный брат Ури. — И высадить немного чертополоха, чтобы ему было что полоть. И приготовить ему старушку первопроходицу с седыми косичками, чтобы она скакала на нем всю ночь на сеновале». Его глаза сверкали. Этот мальчик охотился за всем, что возбуждало, издевался над воспоминаниями и из всех историй предпочитал любовные.

Точно крохотная точка, отделится Шифрис от среза голубой горы, начнет становиться все ближе и больше, пока не встанет перед дедушкиной времянкой и не скажет: «Иди, Малыш. Иди, скажи Миркину, что я пришел». Усталый и измученный трудами дорог, упадет на дедушкину кровать и попросит одной только воды. Каким легким он будет, каким высохшим и худым, когда я буду нести его на руках через поля Долины, чтобы показать дедушке!

Туда, к источнику, иду я полежать в зарослях. Назад я пойду через поля нашей семьи, те поля, где когда-то паслись у болота дикие буйволы, цвели зеленые камыши и личинки анофелеса плодились и размножались в заклятых болотных водах. Позже все это было высушено и распахано. Дедушка сажал там свои деревья, Авраам пас своих коров, а я занял весь этот участок своими клумбами, цветами и мертвецами.

«Миркинские детишки», в отличие от циркинского сына, помогали своему отцу во всех его полевых работах. Они были замечательные трудяги. У Авраама обнаружились большие способности к уходу за скотом. Уже в двенадцать лет он надумал ввести искусственное осеменение коров, но ветеринар сказал, что в Стране еще нет подходящей спермы, и тогда Авраам, намного раньше всех ученых, стал мучительно искать научное решение вопроса.

«Сперму можно заморозить! — объявил он как-то прямо посреди обеда, и борозды на его лбу собрались в сосредоточенном усилии. — Заморозить и доставить в коровник, вместо того чтобы тащить корову к быку. Можно привезти сперму от самых лучших племенных быков из-за границы. Это сэкономит много времени и труда».

Однако со времени той встречи с «американской красоткой» окружающие относились к идеям Авраама настороженно. Он рос замкнутым и погруженным в себя подростком. Иногда он исчезал на целый день, а потом выяснялось, что он ходил на могилу матери, чтобы рассказать ей обо всех своих придумках.

Эфраим, который однажды прокрался за ним туда, подслушал, как он говорит с надгробьем.

«Мы устроили в птичнике пол из прутьев, и теперь весь помет стекает вниз, а птичий помет — это лучшее в мире удобрение».

«Расскажи ей еще про мороженое, которое ты собираешься сделать из бычьих яичек», — крикнул из-за его спины младший брат.

Авраам вскочил и кинулся на него. Эфраим, быстрый и легкий, бросился наутек. Бесшумный, точно тихая сипуха, несся он над полями, и его босые ноги поднимали маленькие взрывы оранжевой пыли. Авраам бежал за ним и плакал всю дорогу, все пять километров до деревни, время от времени нагибаясь, чтобы схватить комок земли или камень и швырнуть в брата.

По вечерам дедушка рассказывал детям истории из своего детства. Например, о своем брате, предателе-капиталисте Иосифе, которого в трехлетием возрасте украли цыгане.

«Царская полиция нашла его в мешке на харьковском вокзале. Цыгане хотели сделать из него акробата и вора. Он пробыл у них всего-навсего четыре дня, но потом его пришлось снова учить говорить. Он забыл все слова, которые знал, ходил на четвереньках и воровал из карманов».

Еще он рассказывал, как в десятилетнем возрасте построил теплицу для мирта. «В Суккот я продавал этот мирт всем хасидам [71], и никто никогда не находил в нем изъяна. Это была первая теплица в Макарове, и отец очень мною гордился».

«Расскажи о маме», — просил Авраам, и дедушка рассказывал им, как Фейга открыла, что можно сажать на куриные яйца индюка, у которого грудь и живот так велики, что могут разом покрыть пятьдесят яичек.

Оказалось, однако, что всякий раз, как индюк вставал на ноги, он давил яйца своим весом. Тогда бабушка взяла и напоила его вином, и теперь этот пьяный индюк, со своими обвислыми, раскрасневшимися, как огонь, щеками, сидел на яйцах, разомлев и улыбаясь, и даже не думал двигаться с места.

«Все женщины в деревне переняли у бабушки этот индюшачий метод, — смеялся дедушка, — хотя Либерзон и написал в деревенском листке, что „позорно устраивать в еврейском птичнике пьяный кабак“».

Я с завистью думал о тех далеких днях. Они виделись мне, как розовая мечта. Но Иоси сказал, что то были тяжелые и ужасные времена.

«Ты только подумай — трое сирот и один вдовец, к тому же понятия не имевший, как вести хозяйство, — сказал он. — Все вокруг покупали новые плуги, а наш дедушка обнимался с оливами. Зимой у них не было денег на сапоги, коров они доили вручную, а рабочий скот делили с соседями, что вызывало вечные споры. Это сегодня у нас есть электрические инкубаторы и скоро будет искусственное осеменение даже в индюшатнике».

Иоси гордился новым осеменителем для индюшек, который он соорудил у себя во дворе. Это было темное, непроницаемое для света помещение, покрытое полосами толя, и молодые индюшки ожидали там, пока не поступит стоящий заказ на индюшачьи яйца. Они бродили во мраке, выискивая пищу, и темнота начисто избавляла их от любых сексуальных помыслов и надежд. Как только поступало соответствующее сообщение от Национального совета птицеводства, мы быстро выводили их на встречу с самцами. Индюшки выходили из темноты с опаской, медленно ковыляя на дряблых ногах, в их мучительно мигающих глазах виднелись линзы водянистых перегородок, тут же распадавшиеся в солнечных лучах. Пяти минут на солнце им хватало, чтобы впасть в течку. Они усаживались в пыль, тряся крыльями, и начинали манить к себе самцов высокими крикливыми голосами и красными цветами, которые вспыхивали под развернутыми веерами их хвостов.