Путь Мури - Илья Бояшов Страница 30

Через месяц рыбаки видели его возле Явы. Сделав дугу в несколько тысяч миль от Мексики до Индонезии, кит повернул на юг. Океан вокруг него кишмя кишел всяческими странниками. По дну, лавируя между подводными скалами, пересекая впадины и плато, ползли существа, о существовании которых ведать не ведали жители верхних этажей, за исключением, пожалуй, кашалотов. Чуть выше шествовали стада удильщиков, падальщиков и прочих охотников полакомиться останками. Еще выше, над хребтами и скалами, висели полчища разнообразнейших рыб – от мелочи длиной всего три-четыре сантиметра до трехметровых гигантов, между которыми со своими мешками пробирались кальмары и осьминоги. Разумеется, этим каликам почтительно уступали дорогу.

Среди тех, кто имел определенную цель, выделялся лосось. Каждый год серебристая река поднималась к поверхности из глубины – неостановимая даже самым прожорливым хищником, которому всего-то оставалось встать на ее пути и разинуть пасть. Лососем владела странная сентиментальность. Проболтавшись где-то четыре года, он приходил погибать на место своего рождения к истокам канадских и алеутских рек. На отмелях, возле впадения пресной воды в океан, упрямую рыбу с криками ликования встречали доброжелатели. Чайки и буревестники лопались от обильной трапезы. С гор, заранее облизываясь, спускались медведи – этим поедателям нужно было только чуть шевелить лапой. Обленившись, они даже до того доходили, что лишь выгрызали спину очередной жертве и цепляли следующую. Известные жадины тюлени в это благословенное время поголовно мучились несварением желудка. Но и лосось знал, что делал: он пробивал себе дорогу против течения, добираясь до ручьев и ручейков, и скакал по порогам и отмелям еще сотню-другую миль, пока не попадал наконец в заветное место. Там, отметав икру, и складывал голову.

Тунец также проходил по своим дорогам – жирный и благодушествующий. Любимое лакомство кашалотов имело собственные важные цели в этом блистающем трехмерном мире, о которых никому не докладывало, и тоже куда-то стремилось. Теряя по пути десятки, а то и сотни тысяч соплеменников, тунцы пересекали Великий океан от Явы до Гавайев и, отдохнув на водорослевых полях возле берегов Северной Америки, отправлялись обратно. Своей целеустремленностью отличалась треска – наглая жадная хищница. Ее толпы стремились к Ньюфаундленду, где уже повсюду были натыканы рыбацкие сети, и еще дальше, к Северному морю – видно, на то были свои причины. Куда-то спешили сайра, скумбрия, сельдь, и камбала (мириадные скопища). В Кроноцком заливе у берегов Камчатки собиралась для странствий мойва. Рыбы-прилипалы самым активным образом участвовали в этом великом действе, выбирая себе лошадок покрупнее: акул и дельфинов, не говоря уже о китах. А были еще: морской конек, крабы, обожающие одиночные плавания черепахи, морские звезды, ежи, свиньи и уже упомянутые лангусты. Между стадами, которые походили на растягивающиеся на сотни миль армии, тучами собирался планктон, сновали рачки и совсем уж мелкие организмы, служившие пищей всем остальным. Но и эти двигались! Вообще океан порождал великое множество путешественников, среди которых почетное первое место все-таки занимали серые киты – настоящие мэтры кругосветок. Каждый год в декабре их эскадры проходили мимо скал Сан-Диего, отправляясь в самое длительное путешествие, которое только может позволить себе живое существо. Десятки тысяч скитальцев поглощали за сутки по сотне миль. Эти пилигримы появлялись у берегов Норвегии и возле Исландии, будоражили своим массовым появлением мыс Доброй Надежды и проходили проливами Алеутской гряды. Иногда бродяг находили на мысу острова Перкинс – целые стада, огибая его, выбрасывались на прибрежные отмели.

Весной 1995 года, удивив экипаж попавшегося навстречу сторожевого корабля ВВС Малайзии своей окраской, Дик направился к Тасмании.

«Стоит ли мерить высоту взятых вершин? – пел той весной свою песню Стаут на всемирном сборе ветеранов-хиппи в Пондешери. – Пусть каждый определит себе, для чего и зачем он отправляется в странствие – неважно, придется ли при этом пересечь материк или преодолеть всего несколько метров… Кортес, Фуньегос, Марко Поло, я уже не говорю о Колумбе и Амундсене! Всеми ими двигала Ее Величество Цель! Они твердо знали, где остановятся! Конечно, честолюбие здесь играло не последнюю роль! Но почему бы нам не попестовать свое честолюбие – этот истинный двигатель наших мечтаний?»

«Вынашивать собственный маленький смысл или даже смыслик – значит уподобиться скряге, всю жизнь положившему на поиски жалкого горшочка с золотом, – писал Беланже той же весной в предисловии к своей книге. – Я категорически против подобного идиотизма!.. Тем более глупо болтаться по миру ради какой-то там шкурной цели или, что еще хуже, дурацкой известности… Paucaverba! [20]В великом походе от пространства к пространству, от галактики к галактике обретем мы счастье свое!..»

Жюльетт Лорейн, двадцати одного года, гребчиха из Гавра, не читала мэтра. Она не слышала о Стауте. Она вознамерилась переплыть Атлантику на утлой лодчонке размером пять на полтора метра и упрямо принялась исполнять свой замысел. Из всех благ цивилизации Лорейн брала с собой лишь весьма ненадежную, как оказалось, рацию. Возможно, гребчихой двигало честолюбие, ибо, прознав об этой затее, парижские газетчики атаковали ее растерянного отца, директора одного из местных яхт-клубов, и без того ошалевшего от столь дурацкого решения дочери. Семья была категорически против, но газеты сделали свое дело – Жюльетт прославилась еще до рискованного мероприятия. Затем она схватилась за весла и отчалила из своего родного города в неизвестность, поставив концом добровольных мытарств Тринидад. Она твердо держала курс, лишь изредка выходя на связь. На расстоянии полутора тысяч миль от желаемой цели, к восторженному ужасу наблюдавших за путешествием, Жюльетт попала в почти что идеальный шторм. Ей пришлось накрепко привязать себя ремнями к банкам. Шторм, утопивший два рыболовных сейнера и здорово повредивший стотысячетонный танкер, не смог причинить никакого вреда щепке, болтающейся по огромным гребням и впадинам. Жюльетт Лорейн все это время принимала аспирин и леденцы и молилась о том, чтобы ее система опреснения воды не вышла из строя.

В то время когда Мури пересек мост через Вислу, гребчиха находилась уже в шестистах милях от берега. Но вслед за первым разразился еще один шторм. Подобно удару судьбы, он безжалостно отбросил лодку на триста миль назад в пустынную часть океана. Жюльетт плакала, и кровь отпечаталась на последней паре запасных весел. Но, несмотря на вспухшие ладони, девушка гребла и гребла. Под тропическим солнцем она высохла, кожа ее превратилась в пергамент. Однажды ночью рядом с лодкой раздался оглушительный всплеск, а затем и рев неведомого животного, возможно, всплывшего с самого дна, над которым плескалась четырехмильная водная толща. Как призналась впоследствии Жюльетт хватким американским репортерам, это была самая ужасная минута в ее жизни, ибо никогда прежде не приходилось ей слышать подобного утробного и горестного вопля. Рев был страдальческий, невыносимо долго тянущийся, неизбывный. Нечто ужасное выплакивало свою боль. Возможно, это был загнанный на дно морское Сатана. От подобного кошмара весь остаток своего плавания Лорейн почти не спала. Несколько раз ей казалось, что она сходит с ума, но мускулы независимо продолжали делать свое дело. Из-за шторма пришлось держать курс на Флориду, однако это не облегчило путешествия. Жара сделалась невыносимой. В воде искрилось жуткое тропическое солнце, отчего глаза француженки почти ослепли. Даже самые крошечные ссадинки разъедались солью. Ее преследовали барракуды, запасы провизии истощились. В конце мая 1995 года волны выбросили лодку на болотистый флоридский берег. Разумеется, за Жюльетт следили береговые службы. За два дня до окончания эпопеи ее видели с патрульного самолета – но лишь немногие смогли добраться до того места, где она, шатаясь, выбралась на зыбкую, ненадежную почву.