Ночь внутри - Павел Крусанов Страница 30

- Миша, а кто она? - спрашивает мать.

Сердце взяли, а вложили комочек боли. Как это случилось? Цыганский фокус: взяли рубль, и - куда он делся? Нет, не комочек боли - вернули пчелу. Она льет в меня мед и жалит ядом. Apis mellifera, вот тебе сестра Apis Margarita, занявшая дупло в моей груди. Но она не выстилает его перламутром... Когда она жалит, я ненавижу ее так, что готов не просто убить (просто убить - мало), готов замучить до смерти. Apis mеllifera, ты умираешь, оставляя в жертве жало, твоя сестра может жалить бесконечно... Яд жжет, когда Риты нет рядом, - Создатель подарил воображение людям, чтобы оно восполняло пустоты в их знании мира, но когда думаешь об отсутствующей любимой, воображение становится злым, циничным насмешником. А когда она рядом - мед. Но ни с ней, ни без нее я не чувствую жизни. Нужно здорово встряхнуться, чтобы поймать, зацепить внешнюю мелочь - мелочь на миг освобождает от пчелиного плена. Когда я вспоминаю об этом, я ободряюсь и вижу: на небе, над привокзальной площадью наливается смачная гематома августовская грозовая туча, лиловая по краям, густеющая к отвислому брюху, ласточки бесшумно стреляют над самым асфальтом, воздух тревожит лишь механический шум заведенного человеком железа, все живое затихло, покорилось ожиданию, не лелея завистливой мечты перекричать гром. На глазах темнеют деревья, замирают ветви и сохнущее на балконе белье - замирает все, как на исходной позиции перед стартом. Пространство гаснет, пустеет, нет больше ласточек и мерцающих стрекоз, воздух не дышит. А через миг шумно всплескивают листьями ветви, ершится быстрый мусорный вихрь, и на асфальт шлепаются первые тяжелые капли, следом - струи, тугие и звонкие, как удар молока в подойник из нагуленного вымени. Пока я вижу и называю это, я не помню о пчеле. Но в мелком движении жизни долго не скрыться. Боль догоняет. Я пережидаю грозу на вокзале. До поезда - двадцать минут.

Я не знал раньше, что бывают мысли-овцы и мысли-хищники. Теперь я думаю только о Рите - мысль о ней съела все остальные мысли. Когда ее нет, мне хочется идти туда, где мы бывали с ней вместе, встречаться с теми, кто может невзначай, случайно произнести ее имя. И в каком бы далеке она ни была, кажется, что вот-вот я увижу ее среди прохожих на улице, в автобусной толкучке, в чехарде гостей на чьем-то дне рождения. Пчела съела все мои мысли, пчела осталась одна... Как спастись от ее жала? Я пью чай в вокзальном буфете и пытаюсь запомнить его вкус. Назвать его и запомнить... Здесь странный буфет: заварка - в фарфоровом чайнике, щедрая, медно-красная. Вкус чая - это нежная горечь праздности. Сахар все портит: сладкое скрадывает горечь, делает праздность бесплодной.

Любовь - это форма боли.

Любовь - такое свойство памяти.

Любовь - это когда все мысли съедены.

- Я где-то слышала, что сильная страсть в мужчине отпугивает от него женщину. - У Риты ясное лицо; ее лоб похож на безоблачное небо. - Потому что она не обещает покоя. А тебя я совсем не боюсь. Слышишь? Оправдывайся!

- Ты не женщина, ты - янычар. Тебя напугаешь!.. А потом, я сам не знаю: тебя я люблю или ту боль, которую ты мне подсунула.

- Если б ты не был моим любовником, я бы хотела, чтоб ты был моим братом. Тебя не только интересно любить - тебя интересно слушать. Ты из любой ерунды мармелад сделаешь!

- Я знаю, что тебе интересно.

- Нет. Мне не нужен брат зануда.

Когда ее нет рядом и мое воображение - мой мучитель, становится так худо, что хочется удавиться или стать безответной вещью, отдавать себя в пользование другим, не осознавая себя, как им равного. Но удавиться легче. Впрочем, убить себя - лекарство отчаяния. Это от незнания как убить в себе то, что не позволяет жить дальше. Поэтому гробишь весь свой космос целиком. Но мне жалко моего космоса, я к нему привык. Мне жалко его настолько, что (вопреки очевидному, о чем кричат мне пять моих чувств) я отказываюсь даже усомниться в его гармонии. Я слышу, что говорят о Рите в Мельне, я вижу, какими бывают порой ее глаза, я чувствую, входя в нее, как дрожит и срывается с привязи рассудка ее тело, чувствую запах пали, смешанный с сиренью ее духов, и губы мои знают вкус помады, которую она использует, как манок, на своей охоте. Я слышу свои чувства и задыхаюсь от тоски. Но не верю им, потому что, как только я им поверю, мой мозг взорвется, я стану Аввой. Я верю в слаженность моего космоса, верю, что знаю о Рите больше других, знаю все, и это все - совсем не то, что порождает сплетню. Никто не может украсть у меня эту веру, даже сама Рита не хочу быть Аввой.

Она не ночевала дома. Я встретил ее утром в ее прихожей. Она сказала, что смотрела на реке рассвет, а сама щурилась и сладко таяла, как сытый зверек. Меня окатило ознобом. Я слушал и заставлял себя верить ей, потому что иначе сошел бы с ума.

Apis Margarita научила меня простой истине: любят не за блеск и совершенство, а вопреки изъянам, не за благодетельность и безгрешие, а вопреки порокам и падениям. Так любят и женщину, и родину, и жизнь. И все-таки - как больно пчела жалит!.. И нет сил думать о чем-то другом. Можно только смотреть вокруг и называть то, что видишь - ненадолго это помогает.

Помню, как я нащупал это лекарство. С Ромкой Серпокрылом мы бродили в лесу - снимали первый слой моховиков. Мы разошлись далеко (это был лес нашего детства, не видя друг друга, мы знали кто - где), крапил дождь, мох мягко пружинил под ногами. Я сбивал сапогом горькушки - брал только моховики и лисички. А мысли сосала пчела... Я думал о том, что женщина, которая не очень-то скрывает свою неверность перед любящим ее человеком или вдруг, в накатившемся раскаяньи или же по легкомыслию, сознается в изменах, напрасно считает, что через признание она обеляется, становится перед предаваемым чистой - она лишь добавляет муки. Для каждого человека есть что-то, чего ему лучше не знать, чтобы не потерять силу - жить. Предатель, сознающийся в своих предательствах, не искупает этим вину. Известно: предатель - хуже палача. Женщина, изменяющая любящему ее и кающаяся перед ним в измене, становится предателем и палачом одновременно... Я думал, а пчела жалила ядом. И тут я увидел мухомор. Он был свеж и крепок - он был царственен. Его роскошная внешность и ядовитая суть преобразили мою боль в образ. Я сорвал мухомор и стал разглядывать его рябиновую шляпку, крапленную махровыми снежинками, нежный сборчатый воротник, ножку в тугом чулке с накрахмаленным отворотом и с пяткой, запачканной песчинками и бурыми щетинками мха... И вдруг понял, что пока был занят грибом, я потерял свою боль. Прислушиваясь к пчеле, я стал цепляться за окружающую мелочь: сосны вокруг стояли мокрые и темные, на стволах и нижних ветках лепился голубоватый лишайник, обычно сухой и черствый, теперь он распарился от влаги, понежнел, стал мягким и упругим на ощупь, - я смотрел вокруг, называл то, что видел, и пчела молчала. Но потом, от нервной толчеи называемых предметов, пчела проснулась, снова пришла тоска. Унять пчелу надолго может только Рита, когда она рядом. Но дорого и открытое лекарство... Я устал быть один и свистнул - Ромка ответил. Я пошел к нему. Корзина у Ромки была почти полная, сверху хвастливо торчали два красных. Он засмеялся, увидев мой мухомор: