Другая жизнь - Филип Рот Страница 30

Я подобрался поближе к Стене, чтобы получше ее рассмотреть, и стал наблюдать за человеком в будничном деловом костюме — мужчиной средних лет, который, поставив свой «дипломат» с монограммой у ног, читал молитвы, завершая каждую легким двукратным поцелуем камня — такими поцелуями в лоб обычно утешала меня мать, когда я был маленьким и, пылая от лихорадки, лежал в постели. Отпечаток его ладони, нежно прикасавшейся к Стене, был виден и после того, как он оторвал от камня губы, прервав наконец долгий поцелуй.

Конечно же, испытывать наслаждение от прикосновения губами к камню это совсем не то, что быть обласканным матерью, целующей больного ребенка. Можно обойти весь мир, обцеловывая всевозможные стенки, и все кресты, и большие или малые берцовые кости святых мучеников, зверски убиенных неверными, а потом возвращаться на работу и вести себя как сукин сын по отношению к своим сотрудникам и выдрючиваться дома, терзая своих близких. История этих святых мест вряд ли говорит о том, что можно добиться превосходства над обычными людьми, потерпевшими неудачу (не говоря уж о тех, кто имеет дурные наклонности), лишь благочестивыми поступками, совершенными в Иерусалиме. Тем не менее в тот миг даже я был заворожен происходящим и готов был признаться, что священнодействие, развернувшееся у меня на глазах, было настолько трогательным, что его нельзя было назвать совершенной бессмыслицей. Впрочем, я мог быть неправ.

Неподалеку от меня виднелся арочный проем, за которым открывались своды пещеры, уходящей вглубь, и там, сквозь залитую светом прожектора решетку в каменном полу, можно было увидеть остатки Стены Плача, уходившей глубоко под землю, — размеры ее были раза в два больше той, что возвышалась над поверхностью земли. Вход в эту пещеру площадью не менее ста квадратных футов был перегорожен: подземное пространство предваряло маленькое временно обустроенное помещение, которое, если бы не сводчатые закопченные потолки грубой работы, сохранившиеся со времен Второго Храма, точь-в-точь походило бы на неказистую синагогу по соседству с нашим домом, куда я ходил на вечерние курсы иврита в десять лет. Большая арка Торы [46], задуманная как образец деревянного зодчества, смахивала на постройку неопытных учеников ремесленной школы; это сооружение казалось таким неуклюжим, что мысли о святости здесь не возникали.

Ряды стеллажей с полками для хранения книг, расставленные вдоль стены напротив арки, были загромождены двумя сотнями потрепанных молитвенников, а вокруг в беспорядке были раскиданы видавшие виды пластиковые стулья. Но не обстановка, схожая с внутренним убранством моей вечерней школы, больше всего напомнила мне о моей старой Талмуд-Торе — Устной Торе [47], а собравшаяся здесь публика. В одном углу, поодаль, стоял хазан [48], а по обе стороны от него расположились два неимоверно тощих подростка в хасидской одежде [49], которые, то и дело запинаясь, но с большим рвением распевали что-то на иврите, а кантор задавал тон, завывая грубоватым баритоном, и если бы не его участие, верующие только номинально присутствовали бы на литургии.

Все, что я видел, в точности походило на спектакль, разыгрываемый много лет тому назад в синагоге на Шлей-стрит в Ньюарке. Добрая половина собравшихся непрерывно оборачивалась, боясь, что упустит что-нибудь сверхинтересное, другие вертели головами направо и налево, будто ожидая прибытия друзей, а оставшиеся несколько человек, лениво обводя взглядом толпу, развлекались подсчетом присутствующих по головам.

Я решил спокойно постоять рядом со стеллажами, чтобы незаметно понаблюдать за происходящим со стороны, но ко мне совершенно неожиданно подошел молодой хасид, выделявшийся из публики своим элегантным нарядом: на нем был длинный, с иголочки, элегантный шелковый сюртук и безупречно сидевшая широкополая черная бархатная шляпа с низкой тульей. Его бледность вызвала у меня тревогу: цвет кожи юного хасида напоминал о морге. Длинные изящные пальцы, которыми он постукивал по моему плечу, вызывали, с одной стороны, ощущение эротического поглаживания, а с другой — причиняли мучения, несмотря на деликатность прикосновения, — это была рука невинной девушки и одновременно кладбищенского упыря. Он безмолвно приглашал меня взять молитвенник и присоединиться к миньяну [50]. Я шепотом отказался, но он замогильным голосом проговорил по-английски, хотя и с сильным акцентом:

— Пойдем. Вы нужны нам, мистер.

Я снова помотал головой, и в эту самую минуту низким заунывным тоном, которым обычно делают выговоры, хасид произнес: «Адонаи», то есть обратился к Всевышнему. И так же безучастно повторил:

— Пойдем! — и указал мне на помещение за перегородкой, которое больше походило на пустой склад, чем на молельный дом, — там, на мой взгляд, было нечто вроде сарая, который предприимчивый нью-йоркский бизнесмен давно превратил бы в сауну, теннисный корт, баню с парной или бассейн «Оздоровительный клуб „Стена Плача“».

Внутри, за «предбанником», собралось много благочестивых верующих с молитвенниками в руках, которые сидели на стульях, поставленных всего в нескольких дюймах от Стены, наклонившись вперед и упершись локтями в колени. Они напомнили мне бедняг, часами ожидающих своей очереди в отделе социального обеспечения или в конторе по найму безработных. Тусклые, похожие на круглые лепешки лампы никак не могли сделать это место уютным или близким мне по духу. Никакая религия на свете не характеризуется таким аскетизмом, как эта. Евреям не было нужно ничего, кроме этой Стены.

Они хором испустили тихий вздох, похожий на жужжание пчел за работой, — пчелки, в которых генетически была заложена необходимость помолиться за улей.

Молодой хасид все еще стоял рядом со мной в ожидании ответа.

— Ничем не могу вам помочь, — прошептал я.

— Только на минуточку, мистер.

Я не мог утверждать, что молодой человек был настойчив. В какой-то миг мне показалось, что ему было все равно, пойду я с ним или нет. По неподвижному взгляду, сконцентрированному в одной точке, и бесцветному ровному голосу я даже мог заключить, что молодой человек был умственно отсталым, ну а я, по сравнению с его сдержанностью, просто из кожи вон лез, изображая себя благородным, толерантным и культурным релятивистом.