Круглый дом - Луиза Эрдрих Страница 3

– Беги к Клеменс, – велел отец. – Беги к ним и скажи, что я везу мать в город, в отделение скорой помощи. Пусть они едут в больницу!

Одной рукой он открыл заднюю дверцу, а потом, словно двигаясь в каком-то жутком танце, подвел маму к заднему сиденью и бережно положил на спину. Потом помог ей повернуться на бок. Она не проронила ни звука, только облизнула кончиком языка потрескавшиеся окровавленные губы. Я видел, как она моргнула, потом нахмурилась. Ее лицо начало опухать. Я обошел машину вокруг и сел на заднее сиденье рядом. Я приподнял ее голову и опустил себе на колено. Я положил руку ей на плечо. Ее мерно потрясывало, словно где-то в глубине ее тела был включен крохотный моторчик. От нее сильно пахло – блевотиной и чем-то еще, не то бензином, не то керосином.

– Я тебя высажу около их дома, – проговорил отец, резко сдавая назад, так что шины завизжали.

– Нет, я поеду с вами. Мне надо ее держать. Мы им позвоним из больницы.

До этого дня я почти никогда не возражал отцу, ни словом, ни делом. И мы даже не заметили, что я сейчас его ослушался. Мы уже смотрели друг на друга этим странным взглядом, словно двое взрослых мужчин, к чему я еще не совсем был готов. Но в тот момент это не имело значения. Я крепко обнимал маму, и ее кровь струилась по моей коже. Я дотянулся до багажной полки под задним окном и сдернул оттуда старенькое лоскутное одеяло, которое всегда там лежало. Маму так трясло, что я даже испугался, как бы она не рассыпалась.

– Скорее, пап!

– Да, – кивнул он.

И мы понеслись. Стрелка спидометра доползла до девяноста миль. Мы буквально летели.

Иногда голос моего отца гремел как гром. Знавшие его вспоминали, что он специально тренировался, чтобы говорить так громоподобно. В юности у него был совсем не такой голос, но ведь ему приходилось выступать в зале суда. И вот теперь его громоподобный голос заставил дрожать стекла в приемном покое. Как только санитары положили маму на каталку, отец отправил меня звонить тете Клеменс и ждать ее в холле. Теперь, когда его гнев заполнил все пространство отделения скорой помощи, а его голос звучал оглушительно и четко, я успокоился. Что бы ни произошло с мамой, все можно будет исправить. Потому что отец был разъярен. Он редко проявлял ярость – но всегда с нужным ему результатом. Он держал маму за руку, когда ее везли на каталке в отделение скорой помощи. За ними закрылись двери.

Я сидел в кресле из гнутого оранжевого пластика. Тощая беременная прошла мимо распахнутой дверцы нашей машины, с любопытством проводила взглядом каталку с мамой, потом записалась у дежурной сестры, плюхнулась напротив меня рядом с молчаливой старушкой со спицами и схватила со столика зачитанный журнал «Пипл».

– Разве у вас, индейцев, тут нет своей больницы? – сварливо спросила она. – Вы же вроде строите новую?

– Отделение скорой помощи еще не закончено, – объяснил я.

– И все же… – начала она.

– Все же что? – Я постарался произнести эти слова с вызовом и издевкой.

Я никогда не вел себя как другие индейские мальчишки, которые даже в гневе опускали глаза и затыкались. Но мама научила меня вести себя иначе.

Беременная поджала губы и уткнулась в свой журнал.

Старушка молча вывязывала большой палец варежки. Я подошел к телефону-автомату, но денег у меня не оказалось, и я, отправившись к стойке дежурной сестры, попросил разрешения позвонить с ее телефона. Мы все жили недалеко от больницы, и звонок был местный, поэтому сестра разрешила. Но трубку в доме тети Клеменс никто не взял. Я понял, что она потащила дядю Эдварда в церковь к святому причастию, как это обыкновенно бывало в воскресные вечера. По его словам, пока Клеменс причащалась, он медитировал о том, как же так получилось, что процесс превращения обезьян в людей завершился ритуалом, в котором люди разевали рты, чтобы откусить кусок белого крекера. Дядя Эдвард преподавал естествознание.

Я вернулся в приемный покой и сел как можно дальше от беременной тетки, но помещение было слишком маленьким, так что отдалиться от нее мне не удалось. Она листала журнал. На обложке была фотография Шер. Я смог прочитать слова под подбородком у Шер: «Благодаря ей „Во власти луны“ ^[4] стала мегахитом, ее любовнику 23 года, и она настолько крута, что может сказать: „Свяжешься со мной – и я тебя убью!“» Но Шер вовсе не выглядела крутой. Она была похожа на удивленную целлулоидную куклу. Костлявая брюхатая тетка скользнула взглядом по Шер и обратилась к старушке с вязанием:

– Похоже, у этой бедняжки был выкидыш, а может… – тут она добавила насмешливую интонацию, – …ее изнасиловали?

Она взглянула на меня, и ее губа вздернулась вверх, обнажив кроличьи зубы. Ее немытые соломенные волосы качнулись. Я поглядел на нее в упор, прямо в ее карие глаза без малейшего намека на ресницы. И потом я вдруг инстинктивно совершил нечто странное. Я встал, подошел к ней и вырвал из рук журнал. Не сводя с нее глаз, я отодрал обложку и бросил журнал на столик. Я разорвал обложку пополам, разделив симметричные брови Шер. Старушка с вязанием сморщила губы, считая про себя петли. Я отдал беременной разорванную обложку. Она ее безропотно взяла. Потом мне вдруг стало жалко Шер. Что плохого она мне сделала? Я встал и вышел за дверь.

Я стоял на улице. Сюда доносился голос беременной – громкий, торжествующий: она жаловалась сестре. Солнце почти село, стало прохладно. С наступлением сумерек и меня незаметно охватил холодок. Я начал подпрыгивать и размахивать руками. Мне было все равно. Я не собирался туда возвращаться, пока там сидела беременная или пока не вышел отец и не сказал, что с мамой все в порядке. Но я не мог не думать о том, что сказала эта тетка. Произнесенные ею два слова больно ранили мои мысли, чего она и добивалась.

Выкидыш. Слово, значение которого я не вполне понимал, но знал, что оно имеет отношение к младенцам. Но это, я знал, было невозможно. Мама сказала мне еще шесть лет назад, когда я донимал ее просьбами о братике, что врач сделал так, что после меня у нее никогда бы не было детей. Этого просто не могло быть, так что оставалось второе слово.

Через некоторое время я увидел, как дежурная сестра заводит беременную тетку в отделение скорой помощи. Я понадеялся, что ее не положат рядом с мамой. Я вернулся в помещение и снова набрал номер тети. Она сняла трубку и сказала, что оставит Эдварда присмотреть за Мушумом, а сама приедет в больницу. И еще она спросила, что случилось, – и зря.

– У мамы кровотечение, – ответил я. Тут у меня возник комок в горле, и я не смог больше сказать ни слова.

– Она ранена? Она попала в аварию?

Я с трудом выдавил, что не знаю, и тетя Клеменс дала отбой. Из отделения скорой помощи вышла медсестра и с бесстрастным лицом пригласила меня к маме. Сестра явно не одобряла желание мамы повидаться со мной. Она настаивает, уточнила сестра. Мне захотелось броситься туда бегом, но я сдержался и проследовал за ней через ярко освещенный холл в бокс – комнатушку без окон, заставленную металлическими зелеными шкафами со стеклянными дверцами. В боксе царил полумрак. Маму переодели в тонкий больничный халат. Ноги обернуты простыней. Крови не видно. Отец стоял у кровати, положив руку на металлическую перекладину изголовья. Сначала я на него даже не взглянул – я смотрел на нее. Моя мама была красивая женщина – это я всегда знал. Это считалось неоспоримым фактом и среди родственников, и среди чужих. У нее, как и у тети Клеменс, кожа была цвета кофе со сливками, блестящие черные локоны. Обе они не располнели даже после родов. Обе были спокойные и сердобольные, у обеих были внимательные глаза и пухлые голливудские губы. Но когда им в рот попадала смешинка, с них спадала пелена благородной серьезности, и они начинали хохотать, как безумные, прихрюкивая, икая и фыркая, даже попукивая, что вызывало у них просто истерические приступы смеха. Они любили доводить друг дружку до таких припадков, но иногда и отец мог насмешить их до колик. Даже в такие минуты они все равно оставались красавицами.