В будущем году - в Иерусалиме - Андре Камински Страница 3

По дороге выяснилось, что Симхе Пильник был не просто носильщиком. Он ловко совмещал эту рутинную работу с творческой деятельностью брачного свата. Проще говоря, был сводником, который, выражаясь сухим языком протокола, злоупотреблял служебным положением по основному месту работы, вербуя клиентов для своей же работы по совместительству.

Стоял промозглый апрельский день, город захлебывался в хлюпающей под ногами снежной жиже. Из обшарпанных фасадов ссутуленных домов на редких прохожих пялились угрюмые окна, в которых, позевывая и ежась от стужи, мельтешили заспанные мещане. Над малолюдной улицей тяжело нависал нестерпимый дух мочи и сивухи, которую поляки называли «Бимбер». Редкие пролетки с дребезжанием проползали мимо. За ними во все стороны разлетались холодные грязевые кляксы. Изрыгая проклятия, прохожие повыше поднимали воротники и торопливо скрывались за темными арками ворот.

Пройдя совсем немного, Лео Розенбах понял, что в этой Тмутаракани ловить ему нечего. Он решительно заявил Симхе Пильнику, чтобы тот разворачивался на сто восемьдесят градусов и тащил багаж обратно на вокзал. Носильщик вначале не понял и на мгновенье замер в неподвижности. Придя наконец в себя, он решительно подошел к приезжему и что-то быстро прошептал ему в самое ухо.

Десятью минутами позже мой будущий дед сделал в гостевой книге отеля Бристоль следующую запись: «Лео Розенбах из Мюнхена, фотограф двора Его Величества Людвига Второго, короля Баварского». Просто и скромно.

Ему были предоставлены самые роскошные апартаменты, предназначенные исключительно для важных особ высшего ранга.

К вечеру того же дня весь Станислав буквально сотрясала важная новость: в город прибыла оч-ч-ч-ень высокопоставленная персона!

Не откладывая в долгий ящик, уже в ближайший четверг Лео Розенбах нанес визит практикующему свату-носильщику и провел с ним предметный разговор, имевший весьма и весьма радикальные последствия.

Симхе Пильник провел презентацию дюжины фотографий статных дамочек, успевая по ходу дела оглашать приданое каждой из соискательниц достойного избранника сердца. Одну за другой бросал он снимки на стол. Эдаким театральным жестом, будто карточный игрок, демонстрирующий свой неповторимый триумф.

Мой дед изображал при этом глубокое безразличие сноба. Провожая каждую следующую фотографию скучающим взглядом, он издавал вослед ей пренебрежительно-хрюкающий звук, который должен был продемонстрировать этому мечущему бисер крупье, что он, личный фотограф двора Его Величества, видал в своей жизни и не такие картинки и что тяжелый чемодан, скорее всего, придется-таки тащить обратно на вокзал.

Когда же на стол упала двенадцатая фотография, отставной придворный фотограф, будто ужаленный, вскочил с места:

— Кто это?

Сводник наморщил нос и ответил с прохладцей:

— Так… Дочь одного подмастерья при кожевенных дел ремесленнике. Выглядит она действительно недурно, — продолжал он, демонстрируя подчеркнутое безразличие к объекту обсуждения, — но чтоб за душой что-то было, так, прямо скажем, не очень…

При этих словах Лео Розенбах поднялся со своего кресла и заявил тоном, не допускающим возражений:

— Эта, господин Пильник, и никто кроме!

В воскресенье восторженное весеннее солнце одарило совсем уже приунывших горожан неожиданно ярким сиянием, а отставной придворный фотограф лично засвидетельствовал кожевенных дел подмастерью свое глубочайшее почтение.

Тут самое время пояснить одну важную деталь. Сказать, что дед мой был мал ростом, — это не сказать ровным счетом ничего. Он был сущим карликом. По этой причине он носил яловые башмаки с пряжками и на высоченных каблуках, желто-коричневые полосатые брюки из фланели, обтягивающий бархатный камзол и высокий цилиндр. Все это призвано было создавать видимость человека нормального роста. Впрочем, вся эта маскировка мало что меняла в смехотворном облике моего деда, до забавности искажая к тому же манеру его походки, когда он робкими шажками, будто ощупывая земную твердь, вышагивал по узким улочкам рабочего пригорода, в котором размещался утлый домик семейства Вертхаймеров.

Писаная красавица Яна, о которой Симхе Пильник небрежно выразился — «выглядит она недурно», притаившись за тюлевой занавеской, с нетерпеливым волнением наблюдала за поворотом дороги, из-за которого вот-вот должен появиться таинственный соискатель ее верной руки и истосковавшегося сердца.

О нем она знала так же мало, как и ее родители. Пожалуй, единственное: личность он известная — как-никак, придворный фотограф из самого Мюнхена — шутка ли! Что остановился он в самых изысканных и дорогих апартаментах Бристоля и что прибыл он сюда единственно с намерением сочетаться законным браком именно с ней, с барышней Яной Вертхаймер.

Не больше и не меньше.

Сегодня он будет просить ее руки, этот сказочный принц, который, взглянув лишь на ее фотографию, воскликнул: «Эта, господин Пильник, и никто кроме!»

В ее воображении он являл собой, по меньшей мере, Тамино из «Волшебной флейты». Будучи не только прекрасной внешне, но пребывая, к тому же, в крайнем возбуждении от предстоящего события, Яна ждала явления полубога, эдакого Давида, сотворенного Микеланджело.

У евреев говорят так: всякое разочарование — это всего лишь расплата за самообольщение. Если я скажу, что Яну Вертхаймер постигло разочарование, я сильно погрешу против истины. Нет, не разочарована она была, но в высшей степени возмущена, взорвана изнутри, раздавлена — и это еще — мягко говоря! Все ее существо с головой накрыла волна немыслимого отвращения, смешанного с негодованием от одной мысли, что ей, Яне Вертхаймер, кто-то дерзко осмеливается предлагать в избранники нечто подобное!

Она едва разглядела из-за кисеи занавески, как какой-то расфуфыренный недомерок, смешно припадая на обе ноги, — нет, не подошел, — нерешительно подкрался к двери их дома и, оглянувшись по сторонам, еще более нерешительно потянул за шнурок звонка. Он сделал это с такой предупредительной осторожностью, будто сейчас же хотел у всего мира просить прощения за свою неслыханную дерзость. За то, что он вообще осмелился явиться сюда собственной ничтожной персоной, с тем чтобы у его высочества — кожевенных дел подмастерья — просить руки его единственной дочери!

«Карликовый пинчер», — тотчас окрестила его мысленно потенциальная невеста и сейчас же задернула занавеску.

Едкая тошнота подступила к горлу несчастной девушки. Непередаваемая, едва сдерживаемая ярость охватила ее — как вообще, по какому праву ее родители посмели вступить с этим «микроорганизмом» в какие-то семейные сношения!

…И где же наконец этот сказочный принц, этот Тамино, этот мраморный Давид — где они, господи?

Все мечты — вдребезги! Они разом рассыпались, разлетелись…

Еще не придя в себя, Яна пустилась в бегство. Куда? Она не знала. Она была лишь преисполнена решимости любыми средствами избежать встречи с этим крохотным полусуществом. Она немедленно умрет, едва он прикоснется своим поцелуем к ее руке или, упаси господи, к ее губам!