Тень скорби - Джуд Морган Страница 3

Эта встреча стала пересечением таких долгих путей, что казалась Божьим промыслом. Он был уверен в этом и думал, что она тоже уверена. Раньше думал.

— Только представь, — радостно щебетала она, когда они планировали свадьбу. — У меня будет твое имя. Я всегда была немного разочарована, что не ношу одну из тех настоящих корнуоллских фамилий — Пол, Пен или Тре. Я буду рада такой необычной фамилии. Она особенная.

— Вообще-то, в Ирландии ее писали иначе — если вообще писали. Когда я приехал в Англию, она сбивала людей с толку, поэтому я счел за лучшее несколько изменить ее для удобства восприятия. Чтобы избежать неловкости.

Расставание. Пэт Пранти приехал в Кембридж, чтобы грызть гранит науки, и выживал там на жалкие гроши, но уже не Пэт Пранти вышел из этих стен с ученой степенью и духовным саном.

Он пытается со всей серьезностью подумать над тем, не стала ли она с ним несчастной позже. Конечно, брак — это процесс разоблачения, и он знает, что не лишен определенных особенностей. Например, боязнь пожара, из-за которой он настойчиво отвергает какие-либо занавески или ковры в доме, — но в Ирландии ему не раз доводилось видеть, на что способно пламя: деревянная хижина исчезает за считанные минуты. А люди внутри — лишь темные силуэты, покрытые копотью. Так жутко, почти завораживающе. Кроме того, он знает, что она всегда недолюбливала его револьвер. Привычка носить его с собой выработалась в те дни, когда округе угрожали луддиты; потом он посчитал разумным держать его наготове ночью, мало ли что. А чтобы днем револьвер не валялся по дому заряженным, он каждое утро начинал с того, что стрелял из окна. Ему нравится это делать. Как будто прорываешься в новый день.

Сверху снова доносятся стенания:

— О, мои дети. О, мои бедные детки…

Он едва ли не сходит от них с ума. Вскочив со стула, он хватается за спинку и несколько секунд неожиданно ясно видит, как поднимает его над головой и разбивает о стену. Помедлив, он снова опускается на стул. На самом деле он очень гордится сыном и по-своему очень любит всех детей — быть может, это не так заметно со стороны, однако цитадель своего «я» должна оставаться нетронутой. И дети, несмотря на юный возраст, похоже, понимают это. Они понимают, что должно быть разделение.

Внезапно его застает врасплох собственное всхлипывание, и он закрывает лицо руками. Он скорбит, что она отвергает его. Остальное он способен перенести.

Неслышно, на цыпочках, дети проходят мимо кабинета, словно бестелесные духи.

Врач, мистер Эндрю, преодолевает крутой спуск сельской улицы в печальной задумчивости. Провинциальный трудяга-хирург лет тридцати, он не велик, не пресыщен до той степени, чтобы спокойно взирать на бессилие медицинской науки; а когда замешана дружба, неудача бьет еще больнее. В кабинете пастората он не стал ходить вокруг да около и с ходу заявил:

— Сэр, боюсь, вам следует готовиться.

Муж умирающей женщины мерил шагами пространство между окнами-близнецами. Острый костистый профиль, словно украшенный завитком или лепниной, вызывал ассоциацию с резными фигурами, какие бывают на носу кораблей.

— Я готов, мистер Эндрю, — ответил он после паузы и поднял тяжелый взгляд. — О ее готовности могу лишь молиться.

Религиозный образ мышления. Что ж, дружба признает свободу выбора в подобных вещах. А вот медицинский образ мышления мистера Эндрю уже давно привел его к выводу: слишком много детей, слишком быстро. Рак — последний обитатель этого истощенного лона.

Тяжело груженная повозка силится взобраться вверх по улице. Мистер Эндрю перешагивает через речушку чайного цвета, состоящую из экскрементов людей и животных, помоев, мыльной воды и гнилья и с веселым журчанием бегущую к сельским колодцам, становится на узкую полоску приподнятого тротуара и обнаруживает рядом с собой юного Хартли, сына мясника. Ленивый толстый парень, тупо выкативший глаза, — с ним не разминуться.

— Говорят, жена священника умирает в муках, — весело говорит он, кивая в сторону вершины холма.

Мистер Эндрю не отвечает. Повозка неуверенно преодолевает несколько ярдов и снова тормозит, запряженная старая лошадь с обвислой шеей пытается найти точку опоры на камнях мостовой. Возница клянет животное, снова и снова хлещет его кнутом. Мистер Эндрю смотрит в выпученные глаза лошади.

— Мы не слишком часто ее видели, заметьте.

Юный Хартли с беспристрастным интересом наблюдает за мучительным продвижением лошади — впрочем, нет, не беспристрастным. Какой-то недобрый огонек горит в его глазах, словно это скачки или крысиные бега.

— Смотрите, у нее одышка. Еще немного — и упадет. Вот что я вам скажу: в следующий раз он сам будет тащить свою телегу.

Только теперь до мистера Эндрю доходит, что повозка принадлежит скорняку и скупщику старых лошадей из Оксенхоупа. Тем временем лошадь совершает еще один отчаянный рывок и, словно в подтверждение, выволакивает в их поле зрения груз: тугой клубок свисающих через борт копыт, шевелящийся в такт дорожной тряске.

— Тяжело тут жить, до убогого тяжело, — неожиданно для самого себя произносит мистер Эндрю.

Сын мясника, тупо посмотрев на него, уточняет:

— То есть?

«То есть, наверное, во всем нашем мире», — думает мистер Эндрю, проталкиваясь мимо мальчишки. Он вспоминает о детях, которые живут там, в пасторате. Что же, ради всего святого, с ними станет?

Сара Гаррс, няня, собрала детей в гостиной, обула и укутала их в плащи для дневной прогулки, но не знает, что делать дальше. В комнате наверху что-то назревает — вероятно, то самое, неминуемое. Хозяин, белый, как его собственный шарф, заперся в кабинете, и беспокоить его сейчас хочется меньше обычного. Дети не находят себе места. Бедненькие. Они, разумеется, все понимают, но, как и Сара, боятся упоминать о матери, чтобы не поддаться отчаянию.

— Расскажи нам сказку, Сара.

— Да, расскажи нам сказку.

— Я не знаю сказок, — отвечает она. Ну, разве что мрачные истории о призраках и эльфах, которые крадут живых детей и оставляют вместо них трупы. Безмолвие дома и потолок над головой с его легкой ношей смерти словно обрушиваются на нее и погребают под собой. В отчаянии она начинает: — Жили-были три сестры, жили они в прекрасном дворце, построенном сплошь из стекла…

— Только не про сестер. Про братьев, — капризничает шестилетний мальчик, единственный сын. Протест переходит в плач. — Сегодня плохой день, неправильный. Хочу на улицу…

Звук открывающейся двери кабинета, шаги. И хотя дети не вздрагивают и не поворачиваются, внезапно в каждом из них что-то меняется подобно тому, как спящая на полу собака едва заметно ведет ухом, готовая вскочить в любую секунду. Они ловят каждое движение отца.

Он здесь, пусть не вошел, но заглянул.

— Ах, сударь, я была в нерешительности, не знала, стоит ли…

— Да, Сара?