Рыбы молчат по-испански - Надежда Беленькая Страница 3

День был долгим, пустым. Но он кончался. Его последние часы медленно ползли сквозь гостиничный номер, как огромный прохладный слизень – такие появляются летом после дождя на городских тротуарах.

Что же особенного в нем было, откуда взялась в Нине смутная непроходящая тревога?

Только много времени спустя она поняла, что это был за день. Оглядываясь в прошлое, она видела его как маленький стеклянный шар с домиками и снегом – снег лежит неподвижно, укрывая игрушечный город худым муравьиным одеялом, но стоит взять шар в руки – и взбаламученные снежинки взлетают и кружатся! Внутри шара скрывалось все Нинино будущее. Тысячи километром дорог, туго смотанные колесиком серпантина. Миллионы непривычных слов, которые ей предстояло произнести. Люди и события томились в его стеклянном толще, как спящие рыбины, закованные в лед.

И где-то в самом сердце шара крошечным иероглифом темнела смерть…

В тот вечер Нина еще не могла знать, что подходящий к концу зимний день был точкой невозврата.

Ни о чем таком она не догадывалась – ни о стеклянном шаре, ни об иероглифе.

Просто мерзла и тревожилась, привалившись к твердой гостиничной подушке.

Чтобы отвлечься и заглушить беспокойство, надела очки, вытащила из рюкзака вещи. Кипятильник, чашка, печенье в шуршащем пакете. Полотенце, зубная щетка. А вот и глянцевый журнал, который днем дала почитать Ксения, – увесистая скользкая книжища разъезжалась в руках, когда Нина торопливо пыталась свернуть ее цилиндром, чтобы запихнуть в рюкзак. Обычно такие журналы она не читала даже от скуки. В кровати перед сном, в метро, в универе в перерывах между занятиями – на любой случай жизни у нее было заготовлено серьезное, нужное чтение. Большой рюкзак – большая полноценная книжка, маленькая сумочка – Нина наскоро прихватывала какую-нибудь монографию с кафедры. Но в Ксенином журнале она еще днем обнаружила статью про Сальвадора Дали, о которой вспомнила только сейчас.

На развороте – репродукции известных картин: «Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната за секунду до пробуждения», «Предчувствие гражданской войны». Все это Нина помнила наизусть. Пробежала глазами текст. «…Гала, – рассказывалось в статье, – произнесла незабываемую фразу: “Мой маленький мальчик, мы никогда не покинем друг друга”. В быту они оказались почти идеальной парой, как часто случается с совершенно разными людьми. Из парижанки, находившей удовольствие в развлечениях богемы, Гала превратилась в няньку, секретаря, менеджера гения-художника, а затем и в хозяйку огромной империи, имя которой – Дали. Гала транжирила деньги направо и налево и делала это очень весело…» И дальше в том же духе. Любое повествование о Дали казалось Нине поверхностным, едва ли не бульварным: его дневники были темой ее неоконченной диссертации, и она без подготовки могла рассказать больше, чем любой глянцевый автор. За несколько лет материалов накопилось так много, что тема расплывалась, казалась необъятной и к тому же все время норовила дать побеги самостоятельных сюжетов. Нина уже с трудом понимала, какое отношение к ней лично имеет это громоздкое сооружение, выстроенное по чужим правилам, и постепенно, втайне ото всех, начинала им тяготиться.

«Нормальные люди пишут диссертацию быстро, – внушала ей мать. – Застрянешь, и растянется на годы».

На годы… Возможно, это как раз Нинин случай – ей уже скоро тридцать.

Она вздохнула и перевернула страницу. Знакомые черно-белые фотографии. Растиражированный Дали-символ, Король Мустафа с вытаращенными глазами. А вот ранняя фотография – Кадакес, море, застенчивый юноша отдыхает в кресле на берегу. У юноши усталые руки и тонкий профиль. Ножки плетеного кресла слегка вдавлены в сырой песок, и море тянется, стараясь лизнуть ботинки. Еще один известный снимок: берег, обнаженный Дали обнимает Галу – мечтательное, немного отстраненное лицо, как будто он не догадывается, что их фотографируют. Видно, как под мышками растут волосы. Интересно, подумала Нина: все фотографии черно-белые! Как будто Дали так и остался в первой, черно-белой половине своей жизни вместе с поплывшими часами, облачными слонами, с муравьями, вылезающими из хлеба. И еще – на берегах Ампурдана, в полоске скалистого берега, в дымке на горизонте. В небесной тверди – густо-синей, как масляная краска в ведерке. В темном облаке-бумеранге над морем.

Отложив журнал и закрыв глаза, Нина думала о диссертации, Дали, Ампурдане, а зимняя ночь, втекавшая в форточку, пахла камнями и солью Средиземноморья.

Снег кружился внутри стеклянного шара.

С вокзала донесся тоскливый вой электрички.

Нина спала.

* * *

Внезапно в номер постучали, кто-то осторожно повернул ручку.

Из-за двери показались Ксенины очки.

– Эй, не спишь? – зашептала Ксения. – Ничего, что я зашла? Ты дверь-то на ключ закрывай. Перепутает кто-нибудь спьяну и уляжется тебе под бок. Или деньги стырят.

– Я не знала, что нужно на ключ… Давно в гостинице не жила.

Ксения сняла кроссовки, мягкие и неслышные, как волчьи лапы, и плюхнулась на Нинину кровать, прямо на одеяло. Как была с улицы – распустив на шее вязаный шарф и не снимая куртки.

За окнами гостиницы шел снег, и на ее очках сверкали капли. Снег валил, как непрозрачный белый ливень. Если погасить лампу, сквозь задернутые шторы было видно, как косматые тени, проплывая по складкам, медленно слетают вниз.

– Блин, как же все достало, – бормочет Ксения, снимая очки и вытирая шарфом мокрые стекла.

– Что-то случилось?

Нина знала, что в восемь вечера Ксения отправилась на встречу с важными людьми. Важные люди говорили по-русски, и в переводчике она не нуждалась. На улицах было пусто, дремотно. Нина и испанцы остались в гостинице, а Ксения села в свой джип и умчалась во тьму. В самой глубине этой тьмы, в одном из рогожинских ресторанов ее ждали.

– Ничего не случилось. Просто у меня не было выбора, – в Ксенином голосе звучит отчаяние. – Я не могла не пойти. А там все пьяные, водка, жратва. Морды от жира блестят… А я ж на диете. Раздельное питание по Монтиньяку. После семи я вообще ничего не ем!

Постепенно до Нины доходит, что Ксения пьяна. От нее пахнет водкой и ресторанной едой. Запах застолья, смешавшись с гостиничным куревом, вытесняют синеватую прохладу, которая втекала с улицы через форточку.

– Хочешь чаю?

– Давай, если есть. До сих пор не согреюсь… Понимаешь, я жратву ихнюю не перевариваю – в прямом смысле слова. Даже запах. Ветчина, колбаса, рулет куриный… Тьфу! В салате ведро майонеза. И главное, шутки их пошлые, морды красные…

Нина поставила греться воду в стакане, окунув туда прихваченный из Москвы кипятильник, и удивленно посмотрела на Ксению.

– Чиновники, – пояснила Ксения. – Начальник департамента образования, оператор банка данных, социальный работник из дома ребенка. Тетки из роно… У начальника департамента сегодня день рождения, и он целый пир закатил. Заодно меня позвал. Большая, между прочим, честь. Такое общество! Чиновникам рогожинским бабки девать некуда, вот и транжирят на юбилеи… Фу, до сих пор колбасой воняет, – добавляет Ксения, брезгливо обнюхивая рукава.