Шаутбенахт - Леонид Гиршович Страница 3

— Нет, не видел, — ответил я.

Он мялся. Любитель краснеть, он словно любовался каким-то ему одному видимым закатом, позабыв, что багровый отсвет отнюдь не красит стареющие лица. Когда мы выходили из ресторана, он сказал:

— Сынок, — слово редкое, слово — сигнальная лампочка в минуту опасности, — сынок, мне надо с тобой поговорить…

«Слышно мягкое шуршание шин по мокрому асфальту». На каменном буржуазном столбе такие же буржуазные часы показывают пять. Но хотя «город и зажигает над ними свои огни», двум фигурам до истаивания, до растворения в собственном счастье еще очень далеко. Все очень напряженно.

— Я собираюсь жениться.

Мимо проехал старенький автомобиль — виден след от рижского довоенного номера. Желтым светом горящие яблоки фар вынесены на поверхность крыльев — от удивления и ужаса вылезли из орбит.

— Ты слышишь меня?

— Да.

— Ну и что ты скажешь… как писатель?

— Ищешь приключений на свою голову. Кто она?

— Девушка. То есть женщина, молодая женщина.

— Дети?

— Нет. Но могут быть. — Не понял, не понял моего вопроса, я совсем не имел в виду его грех. — Но ты, Вовочка, не думай, что это может отразиться на… наших с тобой… Вовочка! Постой! Прошу… — Он сделал попытку меня догнать, вполне честную, хотя и безнадежную — я ведь тоже честно бежал, к тому же без скидки на его возраст и свои чувства. На что, Господи, на что рассчитывают люди, бегущие без всякой надежды догнать, — я обернулся, бедное мое сердце, как он был далеко… Что чувствуют они при этом?

Неделю я жил на взморье, в доме, где снимал летом комнату. Зимой запахи в домах устойчивей.

Кто-то знойные таблетки

В чай подбросил мне,

Словно в дьявольской жилетке,

Вся душа в огне.

Горло сушит, нету мочи

Это все терпеть,

Дело близится уж к ночи…

Я размечтался, не зная, что дальше. За стеной хозяин, черный, румяный Александр Михайлович Гликберг, порол сынишку, который в продолжение экзекуции с большим чувством исполнял песню без слов.

Значит, песню петь, —

закончил я, «сложил вещи» — убегая, я ведь размахивал большим чемоданом — и вернулся в Ригу.

После этого почтовый ящик мой оставался пуст недели две. Наступление третьей ознаменовалось получением посылки мандаринов, под которыми на самом дне лежало письмо. Это называлось: сперва покушай, Вовочка, а после поговорим. Думавший таким образом подсластить свое послание преуспел больше, чем предполагал. Мандарины в дороге помялись и изрядно позолотили собой конверт и вложенный в него листок. Я же говорил, что даже в отцовской любви ему не везло. Вот жалкие островки, которые мне удалось отыскать в океане сока:

Вовка, чувак, привет!

Надеюсь, что мандаринки ты схавал с ………………………

………………………………………

………………………………………………

…………… должен был понимать, какое страшное оскорбление наношу тебе, говоря, что это не отразится на моем отношении к тебе. Ведь этим я как бы допускал мысль, что тобой движут корыстные…………………………………………

……………………………………………

…………… твой старый хрыч из тех людей, которые умеют признавать свои ошибки, а если надо, то и наказывать себя за …………………………………

………………………………………………… дурацкая блажь. Как говорится: седина в бороду, а бес в ребро. Ты, конечно, правильно сделал, что эту дурь выбил………………………………….

…………………… прошвырнусь по Елисейским Полям ………………………подумать о том, чтобы напечататься в хорошем журнале ……………………………………… переводе Устименко из киевского пединститута прямо в Москву, главным редактором журнала «Большевичка». Это большое повышение. Тут, я думаю, что твоя фамилия тебе поможет.

Твой папаха

Я плакал от ярости, читая это письмо. К тому же накануне Ян сочетался с Юленькой Эскердо, дочерью испанских родителей, и не пригласил меня на свадьбу — она была сыграна в диетической столовой на улице Суворова (но все-таки письмо явилось для меня большим облегчением — как-никак я волновался за него).

II

В ночь на пятое января один из двух кронштейнов, крепивших тяжелый оконный карниз, вырвало. Обсыпав штукатуркой подоконник и проложив по стене глубокую борозду, карниз острым своим концом расщепил крестовину рамы, тут же с осколками стекла рухнувшую вниз, и, свесившись на улицу, заиграл на ветру тюлевой занавеской как знаменем. К утру квартиру выстудило полностью, и тюль сделался твердым, как мой отец, скончавшийся этой ночью.

Первой мыслью моего еще сонного мозга было поскорей набрать ванну и помыться, прежде чем начнется собачий холод. При этом я не уверен, что не действовал, как тот, кто пытается применить в жизни мнимую логику сна, ведь и картина, открывшаяся моим глазам: окно, карниз, исчезнувшая рама, — сильно отдавала сновидением. Лежа в ванне, я блаженно созерцал, как плавают в ней мои члены, как верхушками затопленных холмов выступают колени, и чем дольше эти наблюдения продолжались, тем невероятней становилась мысль, что когда-нибудь придется встать. Усилие, которым человек заставляет себя выйти из ванны, можно сравнить только с усилием, необходимым, чтобы в ранний час подняться с постели; разница в малом: из постели тебя гонит долг, из ванны — остывающая вода. Восемьдесят пять процентов человечества покидает ванну и постель не иначе как судорожным рывком. Оставшиеся пятнадцать — грязнули и лежебоки.

Характерным вибрирующим движением — частота колебаний та же, что у отряхивающейся собаки, — я вытер уши, затем придал голове вид чертополоха, не менее характерный — мне вообще на этот раз хотелось быть характерным, образцовым, поскольку насухо вытираться не в моем обыкновении; оттого-то я и перепутал традиционную последовательность, предписывающую ушами заниматься во вторую очередь, после волос. Однако по мере продвижения махровика книзу натура брала свое, энтузиазм спадал, так что носки я уже натягивал на совершенно мокрые ноги, безбожно перекручивая резинки и проклиная собственные пятки.

Одевшись и накинув дубленку, «теплую как печка и легкую как пушинка» — с этими словами она мне была презентована, — я вышел на улицу. Мороз был — белый нос. Ржавый замок на дверях жилконторы после того, как я его подергал, не захотел мне отдавать варежку назад. Тогда я кое-как нацарапал на клочке бумаги, воспроизводя на ней при этом весь богатейший орнамент стены, послужившей мне партой. «В 17 квартире разбито стекло и к черту высажена рама. Настоятельная просьба прислать рабочих. С уваж. (подпись). NB. Если меня не будет дома, значит, я на семинаре по Научному Коммунизму». (Рассудят так: на семинары по научному коммунизму ходит не всякий и такому субчику лучше вставить оконце.)

В окружении собак и ночных сторожей я возвратился в квартиру. Как был, в дубленке и в сапогах, я забрался под ватное одеяло (тулуп) и принялся ждать. Приходили коченеющие собаки, чтобы смежить мне веки.