Улыбка Лизы. Книга 1 - Татьяна Никитина Страница 3

ТОМСК. МАРТ 1993 ГОДА

Сколько же раз будет ворошить она потом застрявшие в памяти подробности этого дня?

Приближение весны легко угадывается по сугробам, осевшим грязными глыбами по обочинам дорог, да едва уловимому запаху, присущему только этой поре. Холодный воздух насыщен влагой и непривычно чист. Пахнет то ли талым снегом, то ли озоном. В семь утра ещё по-зимнему тускло, но на востоке сквозь жидковато-серую облачность робко пробивается оранжевый диск. Днём, скорее всего, распогодится и явится слепящее мартовское светило – на этот случай у Лизы всегда при себе солнцезащитные очки. Когда-то давно ей казалось, они придают загадочность, а потом поняла, как удобно за ними прятаться от любопытных глаз. Тёмные очки создают надёжную иллюзию защиты, и она их обожает.

Зимой к автобусной остановке и Лиза, и Пашка ходят через городской парк вдоль Белого озера – так короче. Да и не только они. Девственно-нетронутая в начале зимы пуховая поверхность озера к началу весны покрывается густой сеткой тропинок, сокращающих путь. Ледяные скульптуры снежного городка уже поплыли под лучами весеннего солнца, превратившись в бесформенных истуканов. «Как половецкие идолы-обереги», – всякий раз думает Лиза, проходя мимо. Рядом с крещенской купелью, вырубленной крестом, тянется длинная ледянка, раскатанная детьми до зеркальной глади, и Лизе безумно хочется прокатиться по ней, стоя на ногах и балансируя руками, как в детстве. Она оглядывается – убедиться в отсутствии свидетелей, разбегается, но замирает у самого края, заметив в конце ледяной дорожки щелевидную полынью.

По субботам на автобусной остановке в такую рань малолюдно: несколько студентов, хмурых от недосыпа, и юная мама с ребёнком в ярко-красном комбинезоне. Малышу не больше двух. Одной рукой он цепляется за мать, а другой тянется к земле за выброшенным пакетом из-под сока.

– Я куплю тебе новый, – уговаривает она его, но упрямец отстаивает своё Эго пронзительным криком: «Хочу этот!». Лиза подмигивает малышу, и он отвлекается – замирает. Несколько секунд разглядывает её, потом одаривает обезоруживающе-искренней улыбкой младенца.

Из-под неплотно прикрытой крышки люка теплоцентрали клубится густой пар. Бездомный пёс, свернувшись калачиком, греется в обманчиво-приветливом облаке влаги.

В автобусе по давней, уже и не вспомнить, когда появившейся привычке Лиза планирует предстоящий день. С утра занятия со студентами, потом осмотр с интернами сложных пациентов, после четырёх – дежурство. Если повезёт и поступивших по «скорой» будет не слишком много, может, удастся выкроить время и для статьи, надеется она. Профессор вчера напомнил, что поджимают сроки. Это будет третья её публикация в американском «Heart Yornal», а в июле она приглашена с докладом на симпозиум в Цюрих. «Если ничего не случится», – вспыхивает на мгновение и тут же гаснет осторожная, скорее, суеверная, мысль.

Центральный вход в клиники института по выходным закрыт. Она проходит через приёмный покой в цокольном этаже. Кафельные стены больничного коридора сливаются с матово-белым куполообразным, как яичная скорлупа, низким потолком. Здесь обитают кухонные запахи из пищеблока: сладковатые и отвратительные до тошноты. Она задерживает дыхание, ускоряя шаг, почти бежит мимо. В памяти всплывает подвальное помещение четырёхэтажного особняка в стиле «советский ампир», что на проспекте Кирова, куда её, беременную третьекурсницу, вызывал следователь томской «Лубянки». Приглашённых сюда часами выдерживали под дверью кабинетов. Стены длинного коридора, окрашенные в густо-фиолетовый, в холодном свете люминесцентных светильников создавали необходимую степень тревоги и страха. После третьего допроса Лиза приняла взвешенное решение и вышла замуж за Мишку. Видимо, это послужило доказательством её непричастности, хотя она лишь догадывается – к чему. Больше её в это учреждение не вызывали. Всё давно в прошлом, но почему-то возникает смутное, необъяснимое беспокойство.

В ассистентской, чересчур узкой для того, чтобы казаться уютной, сумрачно даже днём. Под высоким потолком с барочной лепниной на помпезно-хрустальной люстре одиноко мерцает сорокаваттка. У завхоза квартальный лимит, а китайские лампочки, приобретаемые по дешёвке, дольше месяца не живут.

– Лиза, выпьете с нами чайку? Шарлотка сегодня удалась как никогда. Причём совершенно по новому рецепту, – приветствует её Алевтина Михайловна, отрезая щедрый кусок пирога.

Традиционное утреннее чаепитие перед началом занятий раздражает, но не отведать очередной кулинарный шедевр доцента Прохоровой значит смертельно обидеть её. Алевтина Михайловна в поношенных туфлях на плоском каблуке и скучном костюме неопределённого цвета кажется сегодня Лизе неприлично старомодной, как и седые волосы, туго стянутые в жидкий пучок на затылке. Студенты окрестили Прохорову «грымзой», но Лиза уважает её за непонятый многими поступок, которым перспективная аспирантка исковеркала свою судьбу тридцать лет назад. Когда у молодого врача Прохоровой умерла пациентка и остались две девочки ясельного возраста, она к изумлению друзей и родных удочерила близняшек и вышла замуж за их пьющего отца. Своих детей не родила, да и брак-то, наверное, был фиктивным. Алкоголик освободил её не сразу – лет через десять, не выйдя из очередного запоя. Докторскую диссертацию она так и не защитила. Подросшие девочки учились слабенько, зато через пару лет после института у обеих были готовые диссертации. Правда, на защите обе «плавали», а в институтских кулуарах шептались, что Алевтина искупает свою вину.

Лиза из вежливости жуёт шарлотку, а заведующий клиникой доцент Петренко продолжает рассказ, прерванный её приходом.

– В графе одно слово – асцит1. «Ваш диагноз? – спрашиваю, а он – мне: «Ну там же написано – асцит!» «Я вижу, что асцит, а каков Ваш предварительный диагноз?» Пожимает плечами и тупо твердит одно: «Асцит». По-моему, так и не понял, что я от него хотел. Вот так, коллеги, мы учим наших студентов, – обидно обобщает Петренко и тщательно моет под краном фарфоровую чашку с золотистыми разводами.

«Конечно же, он тысячу раз прав, – думает Лиза, – но нельзя изо дня в день мусолить одно и то же».

Скрупулёзность, украшавшая молодого аспиранта в молодости, с годами переросла в обычное занудство, которое удачно компенсируется потрясающим клиническим чутьём. Пациенты боготворят доцента Петренко именно за эту дотошность и кропотливое внимание к их мельчайшим жалобам.

– Не сгущайте краски, Анатолий Александрович, не всё так печально, а на каждого неуча всегда найдётся с десяток грамотных, – говорит Лиза.

– Интересно, откуда у Вас такая статистика, Елизавета Андреевна? Вы, похоже, неисправимый оптимист. Но, согласитесь, что жидкость в животе без труда определит и фельдшер, а вот я искренне не понимаю – зачем они шесть лет штаны в институте протирают? Чтобы потом извозом заниматься? Вы не согласны со мной?

– С Вами нельзя не согласиться, Анатолий Александрович, – подавляя раздражение, улыбается она.