Самарканд - Амин Маалуф Страница 3

Стоило Хайяму войти в просторные палаты дивана [8], как два стража схватили его за плечи, словно опасного преступника, и не дали ступить ни шагу далее. В свете канделябров лицо его казалось выточенным из слоновой кости.

Сидя на другом конце зала, кади не сразу заметил его и продолжал разбирать тяжбу двух соседей, увещевая одного, упрекая другого. Застарелая неприязнь, желание что-то выгадать мешали примирению. Устав от человеческой глупости, Абу-Тахер вздохнул и приказал главам враждующих кланов обняться в его присутствии, как будто ничего не было. Один из них послушался и сделал шаг вперед, но второй — детина с узким лбом — заупрямился. Кади не долго думая влепил ему пощечину, да такую, что присутствующие затаили дыхание. Ослушавшийся внимательно всмотрелся в судью — дородного мужчину холерического склада, исходящего нетерпением, которому пришлось снизойти до рукоприкладства, набычился, провел рукой по щеке и подчинился.

Отправив их восвояси, судья знаком подозвал стражей порядка. Выслушав их и задав несколько вопросов, он принялся распекать их за то, что они позволили народу скапливаться на улицах. Затем настал черед обидчика Омара. Наклонившись к уху судьи — казалось, они были хорошо знакомы — тот что-то оживленно зашептал. Абу-Тахер внимательно выслушал и его, никак не выдав своего отношения к услышанному. Затем, после нескольких секунд раздумий, приказал:

— Велите толпе разойтись. И чтобы каждый вернулся домой самым коротким путем! — Повернувшись к молодчикам из банды Рассеченного, гаркнул: — И вы тоже марш по домам! Никаких решений раньше завтрашнего дня. Задержанный останется здесь, под наблюдением стражей.

Немало удивившись тому, как скоро его попросили удалиться, Рассеченный вздумал было роптать, но спохватился и, подобрав полы своего платья, с поклоном попятился к дверям.

Оказавшись один на один с Омаром, в окружении лишь своих людей, Абу-Тахер загадочно приветствовал его:

— Для меня честь принимать у себя прославленного Омара Хайяма из Нишапура.

Это было сказано ровным голосом, без иронии. Но и без волнения. Только сопровождалось долгим испытующим взглядом, брошенным из-под густых бровей и тюрбана, формой напоминавшего тюльпан.

Омар не знал, что и думать, ведь он битый час стоял тут растерзанный, на виду у всех. Абу-Тахер, выждав некоторое время, продолжал:

— Омар, ты не чужой Самарканду. Несмотря на юный возраст, ученость твоя общеизвестна, о твоих подвигах рассказывают в школах. Разве не правда, что ты семь раз прочел в Исфахане объемистый труд Ибн-Сины, а по возвращении в Нишапур по памяти воспроизвел его слово в слово?

Хайяму льстило, что весть о его деянии дошла до Заречья, но беспокойство не проходило. Имя Авиценны в устах кади, принадлежащего к шафитам [9], не предвещало ничего доброго, к тому же ему до сих пор не предложили сесть.

— Не одни твои ученые подвиги передаются из уст в уста, молва приписывает тебе и любопытные четверостишия, — продолжал кади, не обвиняя, не оправдывая, а лишь спрашивая, да и то не впрямую.

Настало время и Омару прервать молчание:

— Рубаи, которое я слышал от того, со шрамом, мне не принадлежит.

Кади нетерпеливым жестом отмел его оправдание, и впервые в его голосе появилась твердость:

— Не имеет значения, сочинял ты то или иное. Мне передали такие нечестивые речи, которые ты якобы произносил, что, повторив их, я уже почувствовал бы себя виноватым. Я не стремлюсь вырвать у тебя признание, наказать тебя. Обвинение в алхимии вошло в одно мое ухо, чтобы выйти в другое. Мы одни. Оба мы имеем отношение к знаниям. Я только хочу знать правду.

Омар не поверил ему, испугался ловушки и затаился. Ему уже привиделись палач, дыба, крест. Тогда Абу-Тахер не сдержался и в сердцах повысил голос:

— Омар, сын Ибрагима, мастера палаток из Нишапура [10], да умеешь ли ты различать друзей?

Искренность, с какой были произнесены последние слова, возымела действие. «Различать друзей?» Что значит этот вопрос? Он всмотрелся в лицо кади, и подозрительность стала уступать место доверию; напряжение спало. По знаку судьи страж отпустил его. Не дожидаясь приглашения, он сел. Судья добродушно улыбнулся, продолжая расспрашивать:

— Являешься ли ты нечестивцем, как считают некоторые?

Это был не просто вопрос, от ответа на него зависело очень многое; кади внутренне умолял Хайяма тысячу раз подумать, прежде чем отвечать. И Хайям не разочаровал его.

— Ревностная набожность не для меня, но я никогда не заявлял, что один все равно что два.

— А приходилось ли тебе так думать?

— Никогда, Бог тому свидетель.

— Для меня твоих слов достаточно. Для Создателя, я думаю, тоже. Но не для толпы. Она ловит твои высказывания, наблюдает за тобой, пытаясь уличить в безбожном поведении. То же и со мной, и с сильными мира сего. Слышали, к примеру, как ты однажды изрек: «Бывает, загляну в мечеть, прохлада в сон вгоняет».

— Лишь человек, пребывающий в ладу с Творцом, способен уснуть в храме.

На лице Абу-Тахера было написано сомнение, отчего Омар загорелся и пустился в объяснения, пытаясь убедить его:

— Я не из тех, чья вера строится лишь на ужасе перед Страшным судом, а молитва — на унижении. Я молюсь по-своему: созерцаю розу, пересчитываю звезды, восхищаюсь красотой мира, совершенством его устройства и человеком — лучшим творением Создателя, человеческим мозгом, жаждущим знаний, человеческим сердцем, жаждущим любви, всеми его чувствами, и теми, которые только пробуждаются, и теми, которые уже в полную меру раскрылись.

Задумавшись, кади встал и пересел поближе к Омару, положив ему на плечо руку. Стражники удивленно переглянулись.

— Послушай, мой юный друг. Всевышний одарил тебя самым ценным, что может получить сын Адама, — умом, искусством выражать свои мысли, здоровьем, красотой, страстью к знаниям, тягой к наслаждениям, восхищением перед человеком и наверняка успехом у женщин. Надеюсь, Он не лишил тебя мудрости, заключающейся в умении молчать, без чего все предыдущее не может быть ни оценено, ни сохранено.