Красная пелена - Башир Керруми Страница 3

Оран – это город, символизирующий смешение культур. Это странный город – ни восточный, ни западный. Город, к которому по-прежнему липнет его испанское прошлое. Его жители ощущают себя кем-то вроде кочевников – они знают, откуда пришли, но понятия не имеют, где окажутся завтра. Этот город дает вам ни с чем не сравнимое чувство свободы: ты полностью принадлежишь ему, но живешь с мечтой его покинуть.

Оран напоминает темпераментную жительницу Средиземноморья, которая меняется в зависимости от времени года. Летом жгучее солнце подогревает ее чувственность, толкая ее едва ли не к разврату. Осенью неукротимый сирокко, сметающий все на своем пути, будит в ней жестокость. Зимой обнажаются все ее горести, и она рыдает в унисон с проливными дождями. Наконец, весной, когда пробуждается надежда, она прихорашивается и блещет под синью небес своими цветущими садами, оливковыми рощами, виноградниками и пляжами.

В Оране лучшее и худшее идут рука об руку, но одно остается неизменным: гордость и смелость ее жителей. Рабочий, безработный и богач одинаково гордятся своим положением. Жители и жительницы Орана никогда не вешают голову. Большинство из них способны под влиянием минутного порыва рискнуть своей жизнью, порой ради пустяка.

Я жил в районе, застроенном дешевыми муниципальными домами, где соседствовали безработные, бедняки и карьеристы, то есть те, кому удалось выбиться в мелкие начальники: полицейские, чиновники, торговцы… Как и во всяком средиземноморском городе, люди большую часть времени проводили на улице, и, хотя тут случались драки, кражи и измены, в нашем квартале – как и в других кварталах Орана – превыше всего ценились взаимное уважение, гордость и отвага. Здесь я узнал, что человек может быть бедным, но достойным, уважаемым, смелым и гордым. Такие люди чем-то напоминали мне чернокожих американских рабов: несмотря ни на что, они сохранили свое человеческое достоинство, что, например, нашло выражение в таком виде искусства, как госпел.

Первое значительное в моей жизни событие произошло, когда мне было пять лет. Мы с моим младшим братом Ларби, которому исполнилось три года, играли. Ларби был красивый мальчик – с густой гривой черных волос, орехового цвета глазами и светлой кожей. Его личико постоянно светилось какой-то внутренней радостью.

Мне пришлось отлучиться – мать отправила меня в магазин, – а когда я вернулся, мне сказали, что мой младший братишка умер. Скоропостижно, без всяких видимых причин. Я решил, что в его смерти виноваты взрослые, в первую очередь родители. В то время я был убежден, что взрослые на то и нужны, чтобы не позволять детям умирать. Не знаю, прав я или нет, но я всегда считал, что, прояви мои мать с отцом чуть больше внимания и заботы, братишка остался бы жив.

Несколько лет спустя произошло еще одно событие, наложившее отпечаток на все мое дальнейшее существование.

Мой отец – настоящий бабник и мот – захотел поменять жену. Ради другой женщины он бросил семью. Мать забрала детей и перебралась к своим родителям. Она начала искать работу и вскоре устроилась на прядильную фабрику. Работала она в три смены: одну неделю – с шести утра до двух часов дня; вторую – с двух дня до десяти вечера; третью – с десяти вечера до шести утра. Фабрика располагалась за городом, и мать каждый день тратила три часа на дорогу туда и обратно. Я был в семье старшим сыном, и случившееся заставило меня быстро повзрослеть. В двенадцать-тринадцать лет мое детство кончилось.

Я стал неуправляемым, нахальным и злым. Терпеть не мог никакой дисциплины. Инстинктивно пытался навязать окружающим свои собственные правила поведения. Испытывая глубочайшее уважение к каждому человеческому существу, я не выносил ни малейших проявлений несправедливости и по три-четыре раза на неделе затевал драки – в основном с теми, кто обижал слабых или неподобающе вел себя с женщинами. Ростом я был на полторы головы выше сверстников и стал общаться с парнями на пять-шесть лет старше себя. Ради самоутверждения я упражнялся со складным ножом, мачете и палкой, хотя умел драться и голыми руками. Я всегда предпочитал нападать первым, помня поговорку: «Пусть плачет твоя мать, а не моя».

Днем моя жизнь была связана со школой, вечером – с футболом. Футбол я любил больше всего на свете. По выходным я ходил на блошиный рынок, где торговал поношенной одеждой, сменившей двух-трех владельцев. Поначалу товаром меня снабжал дед; он же назначал цену. Если мне удавалось продать ту или иную вещь дороже, разницу я клал себе в карман.

Постепенно я обрел самостоятельность и начал работать на себя.

Свое первое дело я провернул так. Взял у деда взаймы 150 франков и накупил на них всякой посуды. Еще приобрел таз, в который всю эту посуду и сложил. Затем, прихватив с собой приятеля, пошел обходить окрестные дома. Я предлагал хозяйкам обменять старую одежду на набор стаканов, тарелку или еще что-нибудь в этом роде. Например, мне показывали куртку. Я внимательно осматривал ее, прикидывал, сколько смогу за нее выручить, и называл цену, ровно вдвое меньшую. Иногда приходилось отчаянно торговаться, но я не уступал. К концу дня я относил всю груду старья торговцам, державшим на блошином рынке свои лавки, и продавал им все оптом. Это были прожженные мошенники, но дед научил меня, что, если хочешь получить свою цену, надо запрашивать вдвое. Я так и поступал – в ответ они предлагали мне четверть. Торговля велась в насмешливом тоне, как принято среди жителей Средиземноморья. Иногда покупатель упирался, и вместо ста процентов я наваривал всего сорок или шестьдесят. В отдельные дни мне удавалось заработать сотню франков, в другие – не больше тридцати. Это зависело от целого ряда факторов: потребностей домохозяек в посуде, состояния вещей, соотношения спроса и предложения на блошином рынке. Полученные деньги я делил на две части. Одну отдавал матери на хозяйство, вторую тратил на себя, то есть на футбол и кино.