Меня убил скотина Пелл - Анатолий Гладилин Страница 3

— «Америкэн экспресс» рекламирует путешествие из Парижа в Нью-Йорк и обратно на «конкорде», с остановкой в отеле «Уилдорф-Астория». Почему бы не прошвырнуться напоследок? А если будет катастрофа и «конкорд» спикирует в океан, то семья получит колоссальную страховку от банка. Глупо упускать такую возможность.

— Людям, которым нечего терять, надо грабить банк. Подошел к окошку, наставил пушку и потребовал кассу. Сейчас все грабят банки, нет ничего проще, на прошлой неделе — помните, в газетах писали — школьники пришли. Если арестуют бедолагу, то чем он рискует? Наши тюрьмы — образцовые санатории, с трехразовым бесплатным питанием, цветным телевизором и спортивными залами. Отдохнет он там от всех забот, поправит здоровье. Глядишь, за примерное поведение выпустят лет через пять, как раз к пенсии. Но попасться так сложно! Ну заснимет его кинокамера в банке, полицейские размножат фото, и кого искать? У него же чистое досье, ни в каких разыскных архивах его нет. Пока будут думать и гадать, он смоется в Южную Америку. Верно, в банке теперь много не возьмешь, но для какой-нибудь Аргентины и этих денег хватит. Купит другой паспорт, приобретет себе ранчо, напишет мемуары, издаст их, разбогатеет. Аргентина — страна неограниченных возможностей.

— Да что говорить! Для предприимчивого человека есть тысячи вариантов. Ведь мы живем в свободном мире! Увы, месье-дам, клянусь, ничем этот парень не воспользуется. Ведь русские — рабы от рождения. У них свои комплексы вины, гипертрофированное чувство долга, загадочная душа. Обо всем этом, месье-дам, вы можете прочесть у ихнего писателя Толстоевского.

Париж называют фантастическим городом, и это верно. Правда, мало кто уточняет, что фантастичность города заключается в том, что в нем в любое время можно застрять в автомобильной пробке. Кажется, вы все предугадали и выбрали час, когда добропорядочные французы усердно протирают задом кресло в своем бюро и еще не настал момент аперитива, деловых встреч в ресторане, — словом, по идее, все машины должны стоять в паркингах, и вы несетесь с ветерком по пустым авеню. Однако неожиданно вы упираетесь в стихийную, никем не объявленную и непредвиденную манифестацию, какие-то лохматые ребята в белых халатах беснуются и кричат на площади, парализуя движение сразу на семи улицах. Вы пытаетесь узнать, откуда и почему это все свалилось, нервно крутите ручку приемника, находите ФИП — специальное радио, которое информирует о происходящем в Париже и окрестностях, но по ФИПу как ни в чем не бывало передают Вторую симфонию Брамса, а потом девица предлагает вам поиграть в какую-то глупую радиоигру, причем предлагает таким страстным голосом, с таким завораживающим придыханием, как будто ей сейчас, прямо в студии, задирают юбку.

Короче, чтобы пересечь площадь Италии, Говорову потребовалось минут пятьдесят. И еще минут двадцать он искал место для бесплатной стоянки, пока не втиснул машину в какую-то дыру на тротуаре бульвара Распай, около Американского студенческого центра. Таким образом, ушло то время, которое он планировал для тихой, одинокой прогулки перед встречей с Актер Актерычем. (А почему он не мог оставить машину поперек улицы, или на середине бульвара, или хотя бы на платной парковке у Монпарнаса? Не мог, неужели вы еще не поняли? Одна мысль, что после его исчезновения у Киры будут дополнительные неприятности с полицией, внушала Говорову ужас.)

— Месье, у вас не найдется несколько мелких монет?

Клошар смотрел на него, как смотрят все парижские клошары, независимо и даже с некоторым вызовом. Говоров усмехнулся. Неужели он производит впечатление человека, у которого можно просить деньги? Впрочем, почему нет? Он только что запер дверцу своего «пежо», на нем костюм от Кристиана Диора (костюм, купленный четыре года тому назад, однако ношенный в общей сложности всего месяц — не было особых поводов, а так Говоров предпочитал ходить в свитерах и куртках), в руке у него деловой атташе-кейс — словом, у клошара взгляд наметанный.

Раньше иногда он давал франк, потом стал объяснять, что он не банкир, месье, вы меня с кем-то спутали, потом говорил, что он сам безработный.

— Мой друг, я как раз собираюсь делать то же самое, что и вы, — ответил Говоров.

Клошар недоверчиво покачал головой и выругался. Не поверил. Подумал, что над ним издеваются. А зря. Сколько раз Говоров мысленно видел себя просящим милостыню на улице, это был повторяющийся кошмар его бессонных ночей. И вот — что скрывать, дамы и господа, — такой момент наступил. Но никогда Говоров не сможет преодолеть внутреннего страха обратиться легко и небрежно к прохожему, не унижаясь даже перед самим собой, — дадут, спасибо, не дадут, черт с ними. И ведь так можно было кое-что набирать, хотя бы на жратву для семейства. Однако не дано было Говорову переступить через этот порог. Он твердо знал, что судьба русского писателя связана с бедами и лишениями — это пускай, но ни в каких случаях русскому писателю нельзя стоять с протянутой рукой.

День не соответствовал событию. Погода в Париже взяла летний отпуск. Низкое ноябрьское солнце било в верхние этажи, и раскрывающееся окно стреляло в Говорова слепящим зайчиком. Ажурные металлические решетки балконов опоясывали добропорядочные буржуазные дома, построенные в начале века, и делали их похожими на многопалубные океанские лайнеры, по прихоти Творца бросившие якорь в самом центре города. Когда Говоров бывал тут вечерами, ему часто казалось, что он, как отставший от экипажа матрос, слоняется на ветру и под дождем по пустынному пирсу, а в этих океанских крепостях, намертво пришвартованных к бульварам, идет своя, благополучная, устроенная жизнь, играет тихая музыка, официантки в накрахмаленных передниках разносят публике блюда, и звенят бокалы на пиру, куда для Говорова закрыт доступ.

Сейчас здесь было буднично оживленно, обыкновенный парижский дневной коктейль, взбитый из пестрой туристской толпы, рекламы, столиков кафе на тротуарах, витрин магазинов, прилавков с устрицами и ракушками на завитках морской капусты и густо замешенный на бензинном чаде автомобилей, штурмующих перекрестки. Лишь стоящий особняком, торчком, роденовский зеленый халат, из которого выглядывал позеленевший от злости Бальзак (и как тут не озвереть, граждане, когда день и ночь у тебя на макушке сидят голуби, воркуют, суки, и гадят прямо на лоб?), напоминал Говорову, что всегда, во все времена торжествовала суета сует, что даже этот французский классик, у которого в прихожей издатели сучили ногами от нетерпения, умер в нищете и долгах, а значит, доля писателя терпеть и нести свой крест — потом ему все зачтется.

Увидев Говорова, Актер Актерыч изобразил немую сцену, и будь ей свидетелем ушлый театральный критик, тот бы расшифровал, что это смесь Ноздрева и Чичикова в эпизоде… Говоров не был ни ушлым, ни театральным, но сразу понял: в их планах что-то сорвалось. Так и оказалось. У Актер Актерыча оставалось всего полтора часа свободного времени, и вечером — выступление в посольстве, обязаловка, старик, а в пять часов пресс-конференция в Обществе франко-советской дружбы, никак, старик, не отвертеться, хорошо еще, что посольские товарищи обещали провести его по магазинам, ты же, старичок, занят, я бы тебя даже и просить об этом не стал, ужас сколько надо купить шмоток домой и, главное, разной дряни для всех секретарш в министерстве и управлении, не подмажешь — не поедешь, иначе в следующий раз забудут поставить печать на нужную бумагу — и соси лапу в Москве, ты, старик, уже забыл наши порядки.