Смерть геронтолога - Феликс Кандель Страница 3

Нюме Трахтенбергу известно‚ что этажом ниже живет одинокая женщина по имени Авива‚ и это его волнует. Авива – социальный работник. У Авивы на учете много несчастных. Одних бьют мужья. Другие колятся. Третьи убегают из дома‚ а думают – от себя. Четвертые решают сложный вопрос: слетать в Катманду или застрелиться. Пятые – это русские: их совсем не поймешь. Даже с переводчиком. Унылый‚ потёртый‚ бедами комканный старик с разрушенным лицом и железными зубами‚ конопатый от неисчислимых некогда чирьев‚ перекрученный – одни жилы‚ машет пучком зелени перед носом такого же потёртого‚ неотличимого от него двойника‚ хрипит в перегоревшей ярости: "Этот лук я буду сажать на твоей могиле!.." Первый – бывший арестант: загублены годы на лесоповале. Второй – бывший следователь: загублено здоровье на бесконечных ночных допросах. Оба получают одинаковое пособие. Оба в очереди‚ плечом к плечу‚ в несбыточном ожидании казенной квартиры‚ коротая время в разгадывании кроссвордов. Авива страдает за своих подопечных. Авива страдает и от них. Где-то сотворилось землетрясение‚ могучие его толчки‚ содрогание глубинных недр‚ и наплыла нежданная волна‚ обрушившись на мелководье с шумом-грохотом‚ нехотя откатилась назад‚ оставив выброшенных на этот берег‚ диковинных и необъяснимых. Которым надо обвыкать. К которым надо привыкать. Это нашествие "русских" изменило облик земли: иные лица с походками‚ иная память‚ биотоки души и тела‚ музыка речи на улице. Мама у Авивы живет в кибуце. Мама Авиву утешает: "Когда мы появились‚ тоже страдали от нашего нашествия". – "Я не появилась‚ – говорит Авива. – Я здесь родилась".

Авиве кажется‚ что в квартире под ней слышны по вечерам голоса‚ – но кто поверит одинокой женщине‚ страдающей от наплыва желаний? В квартире под ней практиковал геронтолог Сасон‚ притягивая всяких и отовсюду‚ ибо разгадал великую тайну: ходят по свету люди‚ чьи умственные способности превышают меру их надобности. С такими труднее всего. С такими надо долго разговаривать‚ чтобы распознать уныние вяло текущей жизни. Пришел рохля‚ спун‚ снулый тускляк – от скудости дел и узости речи. Сдутый‚ обмякший – мешком ненаполненным‚ будто мыши выели содержимое‚ бобовое с фасолевым‚ оставив порожнюю шелуху. Сел. Посопел всласть. На лице апатия‚ в мозгах порожняк. "Что у человека за дума?" Молчал. Выдыхал. Думы не было никакой. Сасон сказал: "Первый сеанс через неделю. Останетесь довольны". Через неделю его завели в комнату. Включили прибор под потолком. И спун стал отбрасывать не свою тень. Бравую‚ боевую‚ крутоплечую‚ как винты подкрутили и понаставили подпорки. Это его утешило‚ но как-то вяло. И вяло умилило: "Надо жену позвать. Пусть посмотрит". Тень согласно кивнула головой‚ и спун возжелал большего. "Мне недодали‚ – сказал. – Всю жизнь недодавали. Желаю заново". И геронтолог Сасон сотворил для него такую жизнь‚ где все были вокруг него‚ а он в центре. Позвонил Курода-сан из Токио: "Ах‚ как я тебе завидую!" Позвонил Боб Симпсон из штата Огайо: "Вот жизнь‚ достойная подражания!" Позвонил Санчо Марчелло Альварес из Монтевидео – за тем же делом. Но это недешево стоило.

Нервного Ицика настораживало‚ когда по лестнице поднимались старики‚ тусклые и погасшие‚ чтобы подзарядить у Сасона скисшие аккумуляторы. Это тревожило Ицика‚ приоткрывая оконце в нехоженые годы. Судьба вела Ицика‚ не иначе! Ему бы на улицу Хазан‚ а он приехал на Хазон. Ему бы дом семнадцать‚ а он выбрал седьмой. Ему бы пятый этаж‚ а он позвонил на четвертом. Дверь открыла Ципора‚ и Ицик возопил без колебаний: "Родник запечатанный! Ты-то мне и нужна!.." Она не соглашалась – он худел. Она колебалась – он страдал. Она согласилась – была свадьба. В зале под названием "Парадиз". Где зеркала до потолка‚ зеркала на потолке‚ искусственные лилии посреди неприхотливого завала камней‚ заманчиво журчащий родничок из запрятанной водопроводной трубы‚. Невеста была неотразима: нежная смуглость‚ доверчивая беззащитность‚ жгучие глаза в пол-лица‚ будто вынырнула из восточной сказки с шейхами‚ слугами‚ опахалами – газелью на холмах благовоний‚ да и на Ицике неплохо сидел кремовый костюм с атласными отворотами. На входе гостей ожидал бар: виски‚ джин с тоником‚ вермут с апельсиновым соком‚ кусочки сельди на палочках‚ маслины без косточек‚ вдоль нарезанные морковки и блюдо пряной тхины‚ в которую обмакивали сухое печенье; мальчики в черном торжественно разносили на подносах фалафельные шарики и некрупные сосиски в тесте. Была хупа. Ицик разбил стакан в память о разрушенном Храме. Гости уселись за столы‚ и понесли из кухни нескончаемой чередой: рыбу‚ и курицу порциями‚ и мясо ломтями‚ фаршированные перцы‚ рис‚ салаты‚ тертые яблоки с грецкими орехами‚ соленья невозможной остроты‚ кофе в маленьких чашечках и сладости‚ конечно же‚ сладости: ядовитого цвета желе на блюдечках‚ шоколадные муссы в розеточках‚ крохотные‚ на укус‚ пирожные. Все ели и скакали под музыку‚ и Ицик скакал с Ципорой‚ а потом молодых усадили на стулья‚ подняли к потолку‚ в танце закружили по залу: было до слез радостно и проглядывало далеко-далеко‚ до скончания дней. "И станет твоя жена‚ – сказал дед Ицика‚ праведный Менаше‚ – как плодовитая лоза в сокровенных покоях твоего дома..." Назавтра – после ночи отрады‚ когда в бурлении чувств‚ до утра‚ цокал коготочками по кровле танцующий демон крыш в туманных‚ взвихренных от восторга одеждах – они пошли в магазин и купили красавец-мангал с набором шампуров. На мангалы была скидка; хотелось купить два‚ для дома и для выездов на природу‚ но молодые решили повременить‚ а подаренные на свадьбу деньги вложили в киоск с семечками и орешками. Так посоветовал безумный Шмулик‚ друг-конкурент‚ владелец прибыльного дела "Куплю всех и продам всех"‚ а его советами Ицик дорожит. Еще в несмышлёные годы Шмулик наготовил из картона собственные деньги‚ раздал в детском саду‚ и они ходили наравне с официальными‚ по особому курсу‚ который Шмулик устанавливал по утрам‚ скупая у младенцев конфеты со жвачкой. Был скандал на весь детский сад‚ но Шмулика это не остановило и не остановит уже никогда. "Деньги хороши‚ когда их мало‚ – поясняет Шмулик. – Мало у других и много у меня. Вот и вся экономика". Безумный Шмулик обгоняет и затаптывает всякого‚ кто оказывается на пути‚ из-под носа перехватывает добычу в шныристых оборотах‚ а потому уже воздвиг дом-саркофаг: мрамор на лестнице‚ мрамор на полу‚ мрамор в ванной и туалете‚ беломраморные скамьи на газоне‚ чтобы поскорбеть при желании возле собственной гробницы‚ и две гипсовые пантеры на входе, купленные на арабском рынке, с электрическими лампочками изо рта – ни проглотить‚ ни выплюнуть. Ицик завидует безумному Шмулику. Ицик ходит его путями‚ но в квартире у него нет мрамора и нет пантер‚ а из излишеств стоит лишь аквариум‚ купленный для детей. В аквариуме рождается крохотная рыбка: два глаза и прозрачный хвостик. За ней охотятся рыбы побольше‚ а эта малявка уже знает‚ что надо спасаться от хищников. И Ицик знает не хуже.

Лёва Блюм тоже спасался от хищников в день бедствия и мрака: каждому свой срок и свой аквариум. Была опушка редкого ельника. Был крик-предостережение. Выстрелы на окраине городка. Стоны. Пьяные крики. Полыхание огней над крышами. А Лёва сидел под ёлкой‚ на голову сыпалась мокрота‚ будто кто-то плакал над ним‚ плакал за него; сердце Лёвы иссыхало от горя‚ спекаясь в камень: если проткнуть‚ и кровь бы не потекла. Ночью он пробрался к себе‚ но не нашел родителей‚ не нашел братьев-сестер‚ а на двери висел чей-то замок. Подобрал во дворе мешок‚ накинул на голову‚ чтобы уберечься от мокрого снега‚ взял в руки палку и ушел во мрак. "Кто там?" – спросили из-за двери. Ответил: "Бездомный человек ищет убежища". – "Мы не открываем по ночам". То была дальняя деревня. То было посреди разбойных лесов. В избе жили баптисты‚ у которых отец Лёвы скупал картофель. "Ну и времена наступили! – сказал Лёва. – Сын Израиля просит защиты‚ а ему отказывают". Дверь отворилась‚ и отворились сердца тех людей. Хозяин сказал: "Важного гостя привел Господь в наш дом. Вставай‚ жена‚ поблагодарим Создателя". Они опустились на колени и вознесли хвалу Тому‚ Кто доверил им приютить сына Израиля. Встали от молитвы. Усадили Лёву за стол. Поели картошки с молоком‚ а потом хозяин сказал: "Я вижу‚ ты грустный и озабоченный. Вот‚ я спою псалом Давида‚ быть может‚ он утешит тебя: "Бшув Адойной‚ бшув Адойной эс шивас Цийон..." – "Когда возвратил Господь пленников Сиона‚ были мы как во сне..." А хозяйка добавила: "Придет день‚ и будет у тебя семья‚ картошка с молоком на столе..." Изгнание искупает грех. Скитание искупает грех. Лёва Блюм пережил тот ужас с послевоенным скитанием‚ взошел‚ наконец‚ на корабль‚ чтобы обрести покой‚ и на палубе ему повстречалась тихая девушка Броня. Длинноногая и длиннорукая. Большеротая и большеглазая. С тоненькой фигуркой ребенка и тяжелой грудью женщины. С нежно-розовым отсветом на щеках‚ который пробивался изнутри‚ как затаившийся до поры огонь. Они плыли долго вдоль береговых извивов‚ прячась по бухточкам от английских катеров‚ и времени достало на сближение – с первой болью и первым облегчением. А впереди была незнакомая земля – затоптанной тропой меж материками‚ над которой держат путь перелетные птицы; впереди была непривычная для Лёвы война. Он бежал по полю с винтовкой в руках; из полицейского участка на бугре строчили по нему из пулеметов‚ а с горы наблюдали монахи-молчальники‚ не одобряя и не осуждая. Командир кричал команды на непонятном еще языке‚ но Лёва команд не понимал и потому‚ быть может‚ не взял тот участок. Его ранило в пах‚ и он лежал до ночи под свирепым солнцем‚ всхлипывая от боли. Печалилась земля. Восточный ветер поднимался из пустыни. Иссыхали источники в долине скорби‚ где расположилась на привале сытая смерть. Дыхание жизни покидало Лёву‚ а наглые мухи роились поверху‚ питаясь его слезами‚ потом и кровью. Лёва страдал от раны долгие годы‚ ибо нарушилось влечение плоти‚ а Броня ждала с великим терпением‚ чтобы пришло‚ наконец‚ покачивание на волнах с прежним облегчением. Ребенка назвали Давид. Давид Мендл Борух. Мендл – это отец Лёвы: сгинул во рву на окраине невидного польского городка. Борух – отец Брони: дымом вознесся в Треблинке‚ робким напоминанием Небесам‚ что на земле не всё благополучно. Давид Мендл Борух живет в религиозном поселении‚ родителей видит редко. Давид преподает в иешиве. У него три дочери‚ восемь сыновей‚ и Броня ведет список имен‚ чтобы не перепутать. Сарра. Ривка. Рахель. Иегуда. Дан. Эфраим и Шимон. Реувен и Иссахар. Звулун и Ашер. Когда старики навещают Давида‚ крутятся возле дома неисчислимые ребятишки – не распознать своих. Которые закричат: "Саба приехал! Савта!.." – те и внуки. Блюмы недосчитались с того помрачения многих и многих‚ но через пару поколений потомки Давида восполнят семейную потерю.