Сладкая жизнь - Александр Генис Страница 3

Так со всем. Окружая себя все более искусными иллюзиями, мы теряем шанс обнаружить ту неуловимую материю, которую философы от беспомощности называют «реальностью». Говорят, что наша история закончится, когда искусственные переживания (я уже катался на виртуальных лыжах и парил в виртуальном планере) станут неотличимы от непосредственных ощущений. Готовясь к этому, тот же Гэйтс скупает права на все знаменитые образы, когда-либо созданные человечеством. Его амбициозная цель сделать их достоянием каждого, у кого есть компьютер (конечно, с программой «Майкрософта»). Как новый Гуттенберг, Гэйтс готовится к тиражной революции, упраздняющей оригинал за ненадобностью.

Но на каждый ян есть свой инь, действие вызывает противодействие, спрос рождает предложение, а вызов — отпор. Чем дальше мы уходим от сырой действительности, тем больше по ней тоскуем. Чувствуя, что у нас выбивают из-под ног табуретку, мы сильнее ее любим — плотную, грубую, настоящую.

В мире, сотворенном игрой электронов, сохраняются оазисы живого. Среди наиболее живописных — театр, балет, опера. Элитарные, малолюдные, а значит, убыточные, они существуют подаянием умных меценатов, боящихся лишить себя последней радости нарядного общения — с музами.

Финансовый гений Альбер Вилар потратил на музыку почти триста миллионов долларов. Затраты Вилара оправдывает его кресло № 101 в первом ряду партера нью-йоркской оперы «Метрополитен». Ближе к сцене — только дирижер.

Впечатление — состояние

Свобода передвижения — неземной соблазн именно потому, что он не привязывает нас к месту. Собственно, вся наша цивилизация, как говорят историки античности, началась с того, что греки перестали умирать там, где родились.

Путешествия всегда были изысканной потребностью богатых, чье воспитание считалось незавершенным без «большого тура», покрывающего лучшую часть Европы и занимающего два-три года. Умелые японцы укладываются в одну неделю: «если сегодня вторник, значит, мы в Брюсселе».

Скорость — и мать прогресса, и его любимое дитя. Чем быстрее мы покоряем расстояние, тем меньше становится Земля. Ускоряя перемещение, мы отменяем его. Уже опробованные австралийцами «скрэмп-джеты» (инженеры называют их — «летательные аппараты на прямоточных двигателях сверхзвукового горения») обещают в два часа доставить пассажира из Лондона в Сидней.

Сегодня предел доступности мира ставят не моря и горы, а наша способность к углублению. Важно не запомнить увиденное, а воспринять испытанное — и восхититься им. Нельзя осмотреть Эрмитаж на мотоцикле. Котлета, съеденная на экваторе или полюсе, не насытит душевной любознательности. Путешествие состоится только тогда, когда мы вживемся в чужой пейзаж, сделав его частью нашего. Новое окружение оправдывает себя, изменяя структуры сознания — мечты, память, сны. Только тогда, когда весь метаболизм восприятия станет иным, мы вернемся домой не тем, кем приехали. Разве не для этого отправляются в путь? Другое дело, что такое называется не туризмом, а паломничеством.

Я знаю, что мир не везде одинаков. В нем есть места, где ток духовности бьет сильнее. Иногда на поверхность выходит красота, иногда — вера, но обычно — и то, и другое. Свидетельство тому — мистическое волнение, послушно охватывающее тебя там же, где и поколения, жившие до нас. Я знаю, о чем говорю, потому что не раз испытывал это неописуемое, но безошибочное чувство. Впервые — еще мальчишкой, когда разбил палатку у Покрова на Нерле. Потом был Ассизи святого Франциска, сухие сады Киото, иерусалимская Стена плача, смоковница, под которой Будда пережил озарение, замок короля Артура, где до сих пор ищут чашу Грааля. Адреса эти всем известны, да и добраться до них не так уж сложно. Труднее найти то, что ищешь. Успех зависит от дара к благоговению, в ответ на которое является чудо. Тут как в любви: дать ее можно лишь тому, кто может взять.

Досуг — труд

Труд — идеал богатых. Только бедные мечтают о безделье. В раю пролетариата никогда не работают. Маркс почему-то считал, что рабочий мечтает о фабрике. На самом деле он хотел взорвать свой завод и жить в доме его хозяина.

Ненависть к труду объясняет его история: «В поте лица твоего будешь есть хлеб». С тех пор, однако, многое изменилось. Труд перестал быть условием существования — принцы научились делиться с нищими, отдавая им добрую половину своих доходов. В Западной Европе, где встречаются династии безбедных безработных, труд из необходимости превращается в завидную возможность.

Так, собственно, и должно быть: всякий труд — привилегия, творческий — роскошь. Любопытно, что на этой дороге художник сближается с бизнесменом, хотя редко становится им. Причина, мешающая тому, проста. Мечтая разбогатеть, мы пропускаем скучное, торопясь перейти к интересному — прикидываем, на что будем тратить. Но те, кто владеют большими деньгами, любят их именно что зарабатывать. Сколачивать состояние им интереснее, чем спускать его. Захваченные процессом, богачи часто презирают оставшихся в стороне. Миллиардер Поль Гетти говорил: если утром имущие раздадут свой капитал неимущим, то уже к вечеру деньги вернутся к старым хозяевам.

Художник, пусть и бедный, — дело другое. Даже если богатые не ценят произведения искусства, они нередко коллекционирует их авторов, чувствуя, что те, в сущности, занимаются тем же бизнесом — творческим преобразованием действительности.

О странном характере этих отношений можно судить по фреске, которую великий мексиканский художник Ороско выполнил на деньги попечителей Дартмутского колледжа, пока те были в отпуске. Вернувшись в кампус, заказчики обнаружили на стенах отведенной под роспись столовой изображение войны Добра со Злом. Первое, согласно незатейливым убеждениям молодого гения, олицетворяли Маркс, Ленин и Троцкий, второе — черная рать капитала. Магический, как это теперь называется, реализм не помешал Ороско придать портретное сходство богатым и омерзительным чертям с попечителями — банкирами, фабрикантами, меценатами. И что же? Вместо того, чтобы помыть оскорбительную стенку, колледж потратился на новую столовую, закрыв старую на ключ, который, впрочем, доверяют всем желающим.

Мораль ясна: искусство победило толстосумов. В глубине души они признают объединяющую их с художником беззаконность всякого творчества, нарушающего устоявшийся порядок вещей. Деньги ведь тоже дают власть над реальностью. Чиста и призывна, она, реальность, лежит, как холст перед живописцем, бумага перед писателем, тишина перед музыкантом. Заполнить пустоту, начав с нуля, может только воля автора, следующего примеру Того, кто творил из ничего. Роскошь такой свободы уже не с чем сравнить, если, конечно, не впадать в кощунство.