Замок Арголь - Жюльен Грак Страница 3

Так и у Грака мотив раны, намеченный уже в сцене первого поцелуя, вырванного Гейде у Альбера, повторяется затем в сцене изнасилования Гейде, позже-в сцене появления Герминьена, раненного в бедро копытом коня, — все это объединяется и находит объяснение в гравюре, отсылающей, в свою очередь, к опере Вагнера. Вспомним, что в опере Клингзор застает Амфортаса в объятиях Кундри и ранит его копьем, которое когда-то пронзило Христа. Именно это событие навсегда помещает Амфортаса между жертвоприношением Христа и раненой плотью как символом содеянного греха. Однако у самого Вагнера доминирует фигура Искупителя. Парсифаль закрывает рану (эмблему проклятия и спасения), утоляет страдание и искупает мир. Именно здесь Грак удаляется от Вагнера и от его христианской символики: абсолютного спасения нет, абсолютного проклятия тоже нет, но есть стигмат, который становится символом желания, а рана принадлежит отныне женщине, одновременно носящей ее в себе и наносящей. Именно это странное тождество и утверждается в романе в сложнейшей зеркальной игре культурных реминисценций.

И тогда становится также понятным происхождение странных предметов в главе «Часовня над бездной» — шлема и копья. И получается, что аргольские персонажи сталкиваются с теми же проблемами, что и действующие лица легенды: спасения и проклятия, амбивалентность и взаимоподменяемость которых также являются дополнительным ключом к разгадке тайны. В углу гравюры — так описывает Грак — фраза: «Искупление Искупителю». На самом деле это — финальные строки «Парсифаля», венчающие оперу и увенчивающие поиск, означающие овладение священным Граалем и очищение мира. У Грака те же слова говорят о другом: не успокоение желания, но его постоянство, не свершение, но ожидание и вечное повторение, и ежесекундное начинание обета. Потому что завоевание священного Грааля уничтожает желание, свершение перечеркивает возможность — мысль, дорогая Граку, унаследованная им во многом от одного из его любимейших немецких писателей Новалиса [8].

Таким образом, ориентация Грака на Вагнера и, соответственно, на легенду о Граале не порождает текст, но скорее интерпретирует его, придает своего рода рационалистическую трактовку романическому действию. Это отличает первый роман Грака от написанной им пятнадцать лет спустя пьесы «Король-рыболов», из которой он не только символически, но и событийно сделал парафраз «Парсифаля».

Особенности письма Грака во многом связаны с его читательским опытом. Критики не раз говорили о том, что «Замок Арголь» есть выплеск читательских впечатлений и одновременно освобождение от них. Собственно, сам Грак отрефлектировал данную особенность своего письма, написав два месяца спустя после завершения романа «Обращение к читателю» — своего рода интеллектуальный комментарий к книге, где заявил о своей связи с черным романом, с Эдгаром По и проч. И в самом деле, на первый взгляд «Замок Арголь» предстает как необычная история в стиле Эдгара По, однако фантастический элемент высвечивает здесь главным образом проблемы эстетического и нравственного характера.

Само название романа уже содержит в себе литературную реминисценцию, а точнее реминисценции, отсылая к «черным» романам, и прежде всего к «Замку Отранто» Горация Уолпола и к «Замку в Карпатах» Ж. Верна. Над своим первым романом Грак работал в то же время, что и Андре Бретон над «Границами без границ сюрреализма» (1937), в которых, продолжая мысль своего Манифеста 1924 г., восхищался черным романом, интерпретируя жанр как аллегорию истории. Очевидно, косвенным образом Грак соотносил и свой Аргольский замок с теми замками, о которых Бретон мечтал в обоих манифестах.

Коллизия романа отчетливо напрашивается на параллель с романом Гете «Избирательное сродство» (в каком-то смысле можно говорить, что «Замок Арголь» есть черная версия гетевского романа, действие которого также происходит в замкнутом пространстве поместья). Собственно то, что в романе определено как «большая игра», которая разыгрывается Герминьеном и в которой Гейде, влекомая то к одному, то к другому герою, сама играет роль катализатора, слишком уж напоминает закон избирательного сродства (attractiona electiva), открытый в 1775 г. шведским химиком Тоберном Бергманом, быстро ставший поэтической находкой и использованный затем Гёте в одноименном романе в качестве этической параболы. [9]Не случайно, что весь механизм очарования, страсти, завороженности постоянно передается у Грака посредством образов, заимствованных из физики и химии. Так, роли героев с самого начала оказываются заданными в соответствии с законом притяжения; души их соприкасаются, словно под воздействием электрического заряда и т. д.

Вообще же весь текст романа переполнен тайными и явными аллюзиями и реминисценциями: помимо уже упомянутых Вагнера, Бретона, Эдгара По, мы находим здесь Дюрера, Бодлера (чего стоит одна парафраза его «Сплина», порождающая собственно граковский образ слившихся воедино «короля пик и дамы треф»), Фрица Ланга (описание морского побережья в «Замке Арголь» явно напоминает сцены «Носферату»), М.Ю. Лермонтова (мотив одинокого паруса, который ни героям, ни читателю так и не дано увидеть в море, омывающем древний край Сторван) [10]. Культурная память романа включает и обширное философское знание: от Плотина до немецкого идеализма и Гегеля, которое в основном остается побочным рассказу, но являет собой гарантию исключительных интеллектуальных способностей персонажей.

Обратим внимание и на особый принцип цитирования в романе: реминисценция никогда не возвращает к целому цитируемого произведения, она остается изолированной от его основного здания. Цитата есть прежде всего языковое явление, и лишь в последнюю очередь к ней может примешиваться желание воссоздать контекст. При этом Грак в своем первом романе, играя с аллюзиями и литературными отсылками (как он будет делать это и в позднейших произведениях), поддерживает преимущественно книжной памятью и сам сюжет (в этом — уже исключительная особенность «Замка Арголь», не свойственная его более поздним романам). Таким образом, «страстное усвоение культурного фонда становится открывающимся сезамом». [11]Граковское письмо предполагает наличие общей памяти у автора, читателя и самого произведения. И, как пишет Мишель Мюра, «тому, кто не прошел через французскую среднюю школу, трудно прочувствовать Грака. В этом он похож на Стендаля. Потому что чуть пародийное использование языка, витающее в его прозе, — это то, что усваивается именно в лицее». [12]И потому читатель делится на посвященного, ощущающего свою близость авторскому контексту, и исключенного из него, что, добавим, создает существенную сложность для его восприятия вне французского контекста.