Молчание в октябре - Йенс Кристиан Грендаль Страница 3

По утрам она уходила, а я усаживался за свой письменный стол и, бросая взгляд в окно, видел длинный ряд деревьев вдоль озера, которые постепенно и незаметно, день за днем, из колеблющейся стены зелени превращались в частокол оголенных, искривленных ветвей с остатками увядшей листвы над неподвижной, тускло поблескивающей водой. Она приходила домой и ложилась на диван, а я тем временем готовил еду. Потом мы ужинали, смотрели телевизор или читали, шли спать. Единственным непривычным новшеством в последнее время стала тишина, наступившая после того, как уехал Симон, а визиты Розы становились все более редкими. Новым было ощущение, будто мы обмениваемся репликами скорее для того, чтобы нарушить эту тишину, а вовсе не для того, чтобы продолжать разматывать свиток нашей жизни.

Не однажды я останавливался на полпути из одной комнаты в другую и смотрел на Астрид через приоткрытую дверь. Она сидела на диване, поджав под себя ноги, и читала газету, машинально царапая ногтем диванную обивку, или стояла у окна, глядя на фасады домов по другую сторону озера, точно увидев или ожидая увидеть там нечто необычное. В такие минуты, когда я украдкой смотрел на нее, ушедшую в себя, поглощенную каким-то видением или мыслью, она могла вдруг оторваться от книги или от окна и встретить мой взгляд, точно ощутив его на своем лице подобно легкому касанию, и тогда я спешил произнести какую-нибудь фразу, житейскую, пустяковую, только чтобы упредить ее невысказанный вопрос.

Я лежал, прислушиваясь к ее спокойному дыханию и отдаленным звукам мчавшихся по набережной автомобилей. Мне казалось, что она уснула, вдруг я услыхал в темноте ее голос. Должно быть, ее удивило то, что я ни о чем не спросил, когда мы сидели в кухне за ужином. А может, Астрид ожидала, что я попытаюсь отговорить ее от поездки? Она продолжала лежать, повернувшись ко мне спиной, голос ее звучал спокойно и трезво. Возможно, ее не будет дома некоторое время. Как долго? Этого она не знает. Я положил руку на ее бедро под периной, она не шевельнулась. Гладя ее по бедру, я подумал о том, что мой вопрос прозвучал так, будто мне ясно, о чем идет речь. Я спросил ее, едет ли она одна, но Астрид не ответила. Наверное, уже уснула.

Когда я наутро открыл глаза, то увидел, что жена стоит в дверях спальни и смотрит на меня. Она была уже в пальто. Я встал с кровати и подошел к ней. Она продолжала разглядывать меня, точно пыталась прочесть на моем лице нечто, чего я и сам не подозревал. Потом наклонилась и подняла с пола чемодан. Я проводил ее до входной двери и смотрел ей вслед, пока она спускалась по лестнице. Она ни разу не обернулась.

Я не мог понять сам себя. Я не понимал, как я мог позволить ей уехать, не потребовав какого-либо мало-мальски разумного объяснения. Разумеется, я не имел права требовать от нее ответа на все мои робкие вопросы. Права, которые мы могли предъявлять друг другу, постепенно отпали после того, как дети перестали в нас нуждаться. Задать ей все эти вопросы, а там бы пусть сама решала, отвечать ей на них или нет. Она сообщила о своем решении уехать, стоя перед зеркалом в ванной, и сказала об этом таким небрежным и будничным тоном, словно речь шла о посещении кинотеатра или о визите к подруге. И я позволил сбить себя с толку этим ее безапелляционным тоном. А позднее, когда мы лежали в постели и мне показалось, что она уснула, Астрид вдруг заговорила столь отчужденно, что мне почудилось, будто она уже не здесь, что она уехала и звонит мне откуда-то с другого конца земли. Своим холодным, не терпящим возражений тоном она как бы давала мне понять, что ее лучше оставить в покое. Но с другой стороны, не исключено, что ее реплика была своеобразным приглашением к разговору. Приглашением, которым я не воспользовался. Только сейчас, когда было уже слишком поздно, осенила меня эта мысль. Бывало, мне зачастую приходилось буквально вытягивать из нее слова, особенно когда ее молчание и отчужденный взгляд свидетельствовали о том, что что-то не так, что она чем-то обижена или раздосадована. Это стало уже почти привычным ритуалом, привилегией, к которой я ее приучил. И я знал свою роль в этом представлении, наизусть усвоил тон и мимику, с которыми я бормотал какие-то слова, вымаливая у нее прощение, сидя на краешке стула и склонившись к ее обращенной ко мне спине. И тот миг, когда она стояла в дверях спальни, ожидая моего пробуждения, и в тот долгий миг, когда мы стояли друг против друга, она в пальто, а я в пижаме, она, вероятно, давала мне последнюю возможность выразить каким-то образом протест, попытаться удержать ее, обрушить на нее свою тревогу и жалящую ревность. Но я был словно парализован ее неподвижным взглядом, устремленным на мое лицо. Не знаю почему, но я был уверен, что все было бы напрасно. Я ощутил это, встретив ее задумчивый взгляд, который, казалось, взирал на меня откуда-то из далекого и недосягаемого для меня места.

Я сидел за кухонным столом перед чашкой кофе, погруженный в размышления, разглядывая, по своему обыкновению, кирпичи брандмауэра в доме напротив, и исподволь мной овладела мысль, которую я старательно гнал от себя все эти минувшие сутки. Как всегда, я разглядывал красновато-бурые кирпичи на стене противоположного дома, в то время как она, вероятно, уже сидела в самолете или поезде, и спрашивал себя, есть ли кто-нибудь рядом с ней в салоне самолета или купе поезда. А может, на самом деле она сидит сейчас в чужом автомобиле бок о бок с посторонним для нее шофером и катит где-нибудь по шоссе к югу от города. Я успокаивал себя тем, что Астрид сказала бы мне, будь у нее любовник, не говоря уже о том, что само слово это рассмешило бы нас обоих. К тому же в этом случае она наверняка постаралась бы придумать какую-нибудь правдоподобную причину своего отъезда. Насколько я знал, она никогда мне не изменяла. Насколько я знал! Во всяком случае я никогда не ревновал ее, хотя само по себе это, разумеется, не говорило ни о чем, кроме моей собственной самонадеянности. Но если у нее и впрямь были любовные связи за те восемнадцать лет, что мы прожили вместе, то она, выходит, была куда более искусной и хладнокровной обманщицей, чем я мог себе представить. Сколь непостижимо она умела молчать, когда я пытался заставить ее открыться мне, сказать, что ее обидело или задело, столь же плохо она была способна скрывать свои эмоции, чувства и настроение. Но мысль о том, что помимо нашей совместной жизни у нее могла быть своя, тайная, жизнь, почему-то нисколько не пугала меня. Напротив, в ней была какая-то своя прелесть, поскольку это отбрасывало тень загадки на то, что годами казалось мне ясным и устоявшимся.

В связи с моей работой я, как правило, уезжал из дому по нескольку раз в год, и у нее на самом деле была масса возможностей пускаться в любовные приключения. Быть может, ее бурная радость при моем возвращении, когда мы любили друг друга столь же неистово, как в первые годы, была своего рода компенсацией; быть может, ее страсть, вспыхивавшая всякий раз с новой силой, была не более чем дымовой завесой или укорами нечистой совести? Я пытался представить ее себе в постели с другим мужчиной. Я видел ее распухшее, покрасневшее лицо, метавшееся из стороны в сторону, видел чужое тело, прильнувшее к ней между ее колен, я, казалось, видел воочию этого человека. Много лет назад, вскоре после того, как мы стали жить вместе, Астрид мне как-то сказала, что если я когда-нибудь изменю ей, то она просила бы, чтобы это случилось не в нашей супружеской постели. И я был уверен, что сама она также станет придерживаться этого правила, хотя, как уже сказано, я никогда не подозревал, что когда-нибудь до этого может дойти. Я видел ее лежащей в незнакомой комнате, представлял себе мебель, картины на стенах, вид на улицу сквозь спущенные жалюзи в некой части города. Но я не мог представить себе черты чужого мужчины. И вдруг я понял, что упивание ревностью заведет меня в тупик, увлечет в западню. Как бы там ни было, но наша совместная жизнь была слишком долгой для того, чтобы случайная любовная связь могла ее разрушить, и потом, Астрид едва ли всерьез думала, что ни разу в жизни не ляжет в постель ни с кем другим, кроме меня. Это было абсурдно, так что даже если у нее и впрямь завелся любовник, то меня это не должно было волновать, поскольку в наших отношениях супругов это ничего изменить не может.