Бунт Афродиты. Tunc - Лоуренс Даррелл Страница 3

Я задержался тут, ища Кёпгена; но единственного человека, который мог бы рассказать мне, где он, сейчас нет в Афинах, и никто не знает, когда он вернётся.

Ом.

* * *

Я отправился к Нэшу из чистой проформы; мы с ним всегда ладили. Иногда этот зануда попадается на шутку! Как все психоаналитики, он настоящий неврастеник, скрывающий свою истерию под улыбочкой, зевком и всезнающим видом. Снимет очки, откашляется, побарабанит пальцами по столу, поправит бумажный цветок в петлице. Думаю, я заставляю его чувствовать себя несколько неуютно; не сомневаюсь, он задаётся вопросом: а что мне известно? Ведь разве Бенедикта не его пациентка? Мы чертовски любезно препираемся, как два прекрасно образованных англичанина. Он не выказывает удивления, услышав, что я собираюсь поехать куда-нибудь отдохнуть. Я ничего не говорю, как к этому относятся на фирме, но по его лицу вижу, что такая мысль у него мелькает. Знают ли на фирме, куда я еду? Да, они знают — я предусмотрительно сказал всем друзьям, куда еду: на Таити. Уверен, нашему агенту там уже отправлено соответствующее сообщение и в порту меня будет поджидать высокий прыщавый человек европейского вида, в панаме, скромно стоя где-нибудь в сторонке. Спокойно, скромно, ненавязчиво моё прибытие будет зафиксировано и доклад послан наверх.

— Думаю, ты просто устал, — сказал он. — И всё же не вижу для этого оснований. Ты уже несколько месяцев ничем не занят, сидишь, как в тюрьме, в Уилтшире. Ты счастливчик, Чарлок. Если не считать того, что Бенедикта больна. У тебя есть всё.

Я насмешливо посмотрел на него, и он, устыдившись, покраснел. Потом расхохотался с деланной сердечностью. Мы слишком хорошо понимали друг друга, Нэш и я. Вот подождите, я расскажу ему об Авеле, просто подождите.

— Как будем говорить, Нэш, силлогизмами или поболтаем без затей? Казуальность — это попытка внушить себе, что мир имеет некий высокий смысл. Мысль, что он ничтожен, нам невыносима. — На глазах у него выступили слёзы, комично-жалкие слёзы от смеха, из сердечного превратившегося в мрачный. — Знаю, тебя тошнит от твоей работы и тебе точно так же погано, как мне, если допустить, что мне погано.

Он выпятил испуганную губу и искоса лукаво посмотрел на меня.

— Ты, похоже, играешь с РНК. Это опасно, Чарлок. Стоит раз оступиться — и окажешься среди архетипических символов. Придётся приберечь для тебя палату в Полхаусе.

(Полхаус — это собственная психушка фирмы.)

— Действительно, — сказал я, — когда я просыпаюсь, у меня слёзы льются по лицу, иногда от смеха, иногда просто так.

— Ну вот видишь! — торжествующе сказал он. Закинул ногу на ногу, снова опустил. — Лучше возьмись за ум, поезжай, отдохни и подлечись, напиши очередной научный труд.

— Отправляюсь на Таити. Гоген там бывал.

— Прекрасно.

— Изобретатели — счастливое, смеющееся племя. — Я подавил желание разрыдаться и вместо этого зевнул. — Нэш, а твой смех — это не крик о помощи?

— Так же как у всех. Когда уезжаешь?

— Нынче вечером. Позволь пригласить тебя на ланч.

— Принимаю приглашение.

— Гланды с одного боку развиты — чувство юмора сильно воспалено. Пошли в «Поджо».

Он наливал себе кьянти, когда появился Вайбарт — мой издатель, багровый от разгульной жизни, на всякий случай приветливый, поскольку не помнил, говорил ли он мне о книге, которую хотел, чтобы я написал для него. «Век автобиографии». Он просил Нэша оказать ему добрую услугу — воздействовать на меня. Он также знал, что все эти годы я мало-помалу делал кое-какие записи.

Человек, с которым я дружу двадцать лет и с которым впервые встретился здесь, да, здесь, в Афинах: милым, как старинный трамвай на конной тяге, прозябавшим в роли второстепенного проконсула с коллекцией птичьих яиц в ящиках шкафа. Полюбуйтесь на этого Вайбарта, убеждающего бедного Феликса бросить заниматься квазарами и предаться воспоминаниям. Я опрокинул стакан вина и улыбнулся до ушей, как клоун, двум моим друзьям. И что мне с ними делать?

— Пожалуйста, Чарлок! — Он был вдрызг пьян.

— Пусть те, кто умеет должным образом обращаться с предметом искусства, первыми бросят в меня камень.

— Нэш, неужели ты не можешь убедить его?

— Дерзость — это форма психоза, — ответил, к моему удивлению, Нэш; тем не менее я не мог удержаться, чтобы не подбить Вайбарта ещё разок грянуть «Издательскую застольную». Нас всегда гнали вон, когда он пел её. Я отбивал вилкой такт.

Можешь, Боже, забрать свою искру,

Я расстанусь с ней без вопроса,

Оставь лишь способность выдать струю

Словесного поноса.

Моим книгам плевать на ушаты грязи,

Моей славе не будет сноса,

Пока я смогу выдать струю

Словесного поноса.

Я очень удивился, что, несмотря на сердитые взгляды, нас не прикончили на месте. Гильдия гуманитариев на днях объявила Вайбарта Издателем года; он заслужил известность своей идеей захватывающей простоты. Кому ещё могло бы прийти в голову переводить Брэдшоу на французский? Он немедленно оказал влияние на французский роман. Французы, все как один, бросились превозносить непризнанного английского гения. Вайбарт грохает кулаком по столу и кричит в экстазе:

— Просто поразительно! Они разложили явления на эпизоды. Это правомерно в твоей чёртовой науке, Феликс. Недетерминистской. Это приведёт, как выражается Нэш, к полной кататонии, ступору. Ура! Мы не желаем выздоравливать. Хватит с нас романов о комплексе кастрации. Неужто тебе нравится идея о Боге Авраама, который приступает к тебе с золотым серпом, чтоб отхватить твои маленькие, просто-таки крохотные омелины? — Он тычет бледным пальцем в Нэша, который вздрагивает и отшатывается. — Всё, хватит, больше никаких венгерских писателей-гуляшников, никакого vieux [10]иудея, в гробу я видел ваши перепуганные конопатые душонки. Я уже сколотил состояние! Ура! Книжные киоски завалены макулатурой, в которой нет ничего, кроме тоскливого секса. Хватит о сёксе, слишком это скучно. Все им сыты. Тем не менее непристойность действительно возбуждает — но старая чистая страсть, как и смерть, должна быть личным делом.

Тут голос у него упал; я обратил внимание на огромные круги у него под глазами. В прошлом месяце его жена покончила с собой; такое должно нанести удар по человеческому самомнению. Человек говорит, что в этом нет его вины, и он впрямь не виноват. И всё же. Быстро меняем тему.

Мы видели, душевная боль треплет его, как ветер — мокрое бельё на верёвке. Потом, обращаясь к Нэшу, он едко сказал:

— Ему нужен отдых, этому Феликсу, о да. Да, так и было.

Да, так и было.

Тут мне на память приходят слова Кёпгена о том, что он называет прямым видением, самонаблюдением. В стихотворении «Необходимость грома». На русском языке. «Бесполезность его вполне может быть самоочевидной, но его неожиданность для умирающего может оказаться единственным, что приведёт его в чувство, разве не так?» Я снова издал зверский рык. Официанты аж подскочили. Ага! Наконец-то они бегут к нам. Позже, высунувшись из окошка такси, проникновенным голосом говорю: