Рифмы жизни и смерти - Амос Оз Страница 3

Под окном палаты для тяжелобольных, где лежит Овадия, весь вечер нарушают покой взвывающие сирены «скорой помощи», раздается визг тормозов. В диспетчерской стоянки такси, расположенной у самых ворот больницы, в полную мощь вопит радио, и оттуда вырываются голоса дикторов, с каким-то нечеловеческим ликованием читающих рекламные объявления. С каждым вздохом твои легкие втягивают зловонную смесь — густой запах мочи, наркотических средств, остатков еды, пота, аэрозолей, хлорки, лекарств, использованных, запятнанных перевязочных материалов, испражнений, свекольного салата, лизола…

Напрасно распахнули настежь все окна в старом Доме культуры, который нынче называется Дом культуры имени Шуни Шора и семи погибших в каменоломне. Кондиционеры испорчены, а застоявшийся воздух удручающе густ. Публика истекает по́том. Кое-кто встречает знакомых и задерживается с ними в проходах. Другие сидят на жестких стульях, люди немолодые заняли места в первых рядах, молодежь расположилась на скамьях, подальше от стола, приготовленного для докладчиков. Одежда прилипает к телу. У каждого свой, присущий ему запах тела, и все эти запахи смешиваются в мутном воздухе.

Время идет, и люди пока что обмениваются мнениями, обсуждают вечерние новости, говорят о катастрофе, произошедшей в городе Акко, об утечке информации с заседаний правительства, о случаях коррупции, об общем состоянии дел, о неисправных кондиционерах, о жаре. Вращаются над головами собравшихся три усталых вентилятора, но толку от них мало — ужасно жарко. Между воротничками рубашек и затылками то и дело проникают какие-то мелкие насекомые, словно здесь тропическая Африка. Запax пота и дезодорантов висит в сгущенном воздухе.

А снаружи, на расстоянии трех-четырех кварталов, то взвоет, то стихнет карета «скорой помощи» или пожарная машина. Этот вой, вестник несчастья, постепенно затухает, но не потому, что удаляется, а потому, что, похоже, теряет силу. Но следом улица оглашается прерывистым завываньем противоугонного устройства одного из автомобилей на стоянке — кажется, что он охвачен ужасом, страшась навсегда оказаться покинутым в темноте. Скажет ли писатель сегодня что-то новое? Сможет ли он объяснить нам, как дошли мы до жизни такой и что нужно сделать, чтобы в корне изменить ситуацию? Видит ли он нечто такое, чего мы пока еще не видим?

Кое-кто из собравшихся в Доме культуры принес с собой книгу, которую будут обсуждать нынешним вечером, и пока что использует ее или сложенную газету «Давар» в качестве веера. Назначенное время уже подошло, а писателя нет и в помине. Программа встречи предусматривает вступительное слово, лекцию литературоведа, чтение небольших отрывков из новой книги, выступление самого писателя, вопросы и ответы, заключительное слово. Вход свободный, а писатель этот вызывает определенное любопытство.

И вот он наконец прибывает.

Уже двадцать минут у лестницы, ведущей в зал, поджидает его местный культработник, семидесятидвухлетний мужчина, солидный, симпатичный, округлый и краснолицый. Его лицо похоже на спелое яблоко, слишком долго пролежавшее в корзинке и уже начавшее немного подсыхать и сморщиваться, щеки покрыты нездоровой сеточкой голубых капилляров. Какой то кисловатый запах исходит от его тела и резко чувствуется при рукопожатии. Однако душа его, как и прежде, все еще пожарный брандспойт, выбрасывающий во все стороны потоки общественнического энтузиазма. Прямо с ходу завязывает он с писателем, который моложе его лет на тридцать, бурные дружеские отношения, сдобренные толикой веселой почтительности и уважения. Такая интимность могла бы возникнуть между двумя многоопытными бойцами-подпольщиками: мол, и ты, и я, каждый в отведенном ему секторе борьбы, мы без устали сражаемся за возвышенные идеалы и ценности культуры, за укрепление бастионов духовности. Именно поэтому в своем дружеском кругу, за кулисами, позволительны два-три легкомысленных мгновения — перед тем, как с подобающей солидностью войдем мы в зал и сядем за стол, стоящий на сцене.

— Ну вот, ну вот, ну вот, добро пожаловать, мой молодой друг, тут тебя уже ждут не дождутся, как жениха, хи-хи… Как бы это сказать… Ты немного опоздал? Что? Тебя задержали в кафе? Ну, не страшно. У нас все опаздывают. Тебе не приходилось слышать известную шутку о том, как на обряд обрезания опоздало духовное лицо, совершающее этот обряд? Нет? Так я тебе расскажу… Или, пожалуй, расскажу попозже: история эта несколько длинновата, она, между прочим, есть и у Друянова. Ты ведь знаешь Друянова? Нет? Но как же так?! Ведь ты — писатель в Израиле! Друянов, рабби Алтер Друянов, автор трехтомной «Книги анекдотов и острот»! Да ведь эта книга — подлинные золотые россыпи для каждого еврейского писателя! Ну да ладно. Пусть так. Ведь они уже расселись и с нетерпением ждут нас. О Друянове мы поговорим потом. Обязательно поговорим. Только, пожалуйста, не забудь напомнить мне: у меня есть и свое скромное мнение по поводу различия между анекдотом и остротой. Ну, ладно. Потом. Ты ведь чуть-чуть припоздал, мой друг, но не страшно, не страшно, ничего, только мы здесь уже начали опасаться, что, быть может, музы твои, хи-хи, начисто вычеркнули нас из твоего сердца. Но отступиться мы не отступились! Нет и нет, дорогой мой друг! Мы ведь известные упрямцы!

Писатель, со своей стороны, извинился за опоздание и пробормотал себе в оправдание вымученную остроту:

— Вы ведь могли начать и без меня…

— Хи-хи-хи, без тебя! Сильно сказано! — Пожилой культработник рассмеялся басовитым смехом, и запах его тела, запах залежалых плодов, стал расходиться кругами, словно на волнах смеха. — Пожалуй, ведь и ты сам, прошу прощения, мог бы, не приведи Господь, начать без нас в каком-нибудь совершенно другом месте. Между прочим, — оба они, тяжело дыша, поднимались по лестнице, — чего, по твоему мнению, добьются эти американские лисы от своих любимых арабов? Добьются наконец спокойной жизни для нас? По крайней мере на год или два? — И тут же сам ответил на свой вопрос: — Ничего они не добьются. Только новых бед на наши головы — вот чего они добьются. Будто старых бед нам недостаточно! Апельсиновый сок? Лимонад? Может, что-нибудь шипучее? Нет-нет! Давай решайся! Любая нерешительность вредна! Вот, я уже все решил за тебя, и дело с концом, хи-хи, чтобы и ты, со своей стороны, выдал нам вечер шипучий-бурлящий! Ну же, выпей, будь так любезен! Выпей с удовольствием, и мы сразу же двинемся в наступление на нашу публику. Если тебе интересно мое скромное мнение, она, наша публика, весьма нуждается в хорошей встряске и даже в двух-трех небольших провокациях. И ты, мой дорогой, не жалей их! Ну, если ты уже покончил с питьем, то давай пойдем и поднимемся на сцену. Там ведь, небось, уже немного сердятся на нас…

Так и прошагают они вдвоем, писатель и пожилой культработник, по боковому проходу, из-за кулис к авансцене — серьезные, значительные, словно уполномоченные, прибывшие, чтобы наложить арест на имущество. По рядам публики зашелестит быстрый шепоток; возможно, потому, что писатель — в летней рубашке, в брюках цвета хаки и сандалиях, ну, ничегошеньки нет в нем от художника. Он, скорее, выглядит как кибуцник, присланный в город, чтобы организовать демонстрацию в поддержку мира, или, быть может, как кадровый офицер в гражданской одежде. Говорят, что в личной жизни он такой же, как и другие люди, довольно простой, и ничто человеческое ему не чуждо, а гляди-ка, до чего закомплексованы персонажи его рассказов. Наверняка детство у него было не из легких. Интересно бы узнать, как у него по части женщин. Судя по его книгам, и здесь не все просто. Говорят, он разведен? Нет? Даже дважды разведен? Это и чувствуется по его рассказам, ведь дыма без огня не бывает. Сказать правду, на фотографиях он выглядит совершенно иначе. Слегка постарел наш парень. Сколько ему должно быть сегодня? Около сорока пяти, нет? Максимум сорок пять. Правда? Мне казалось, впрочем, не казалось, а я была уверена, что он значительно выше.