Малые ангелы - Антуан Володин Страница 3

Таким образом, на самом краю мира мы присутствуем при его медленной смерти. И если размеры катастрофы синтезируют в себе пространство и время, это означает, что мир, обращенный в руины, все же сохраняет приметы прошлого. «Как в прошедшем грядущее зреет, // Так в грядущем прошлое тлеет» [24], — писала Анна Ахматова в «Поэме без героя»; и — как мы уже только что видели — это прошлое, которое никогда не проходит, которое нагромождает руину на руине к ногам володинских малых ангелов, по которому они, меланхолики, даже не умеют править тризну, неискоренимо вытекает из советской истории: потому что это прошлое есть не что иное, как, выражаясь словами Володина, «непристойная катастрофа, которую являет собой поражение революционных идеалов XX века» [25].

Из книги в книгу малые ангелы Володина приходят из этой реальности. Они всегда революционеры, которые были вовлечены в катастрофу и сами так или иначе раздавлены ее обломками. И если мы находим их на последней границе мира, это значит, что им более нет места в мире, что они лишены права на жительство, что они — парии, мира лишенные. Вот почему они оказываются чаще всего брошенными в тюрьму, сосланными в лагерь или изгнание; так, в «Малых ангелах» дом для престарелых, стоящий среди черных лиственниц и сосен, представлен как лаборатория, «в которой ставятся эксперименты по перерождению человеческой природы» [26], — совсем как в тех лагерях, о которых нам, между тем, говорят, что они относятся к прошедшим временам.

Мы помним, что на космическом уровне Замятин противопоставлял закон энтропии закону революции [27]. Но и это становится еще одной оппозицией, которая, на самом деле, более не работает, коль скоро энтропия мира кажется достигшей своего апогея. В «Малых ангелах» закон революции — к концу XX века объявленный противозаконным — более не действует или почти не действует, словно побежденный противоположной закономерностью, и, вопреки Замятину, кажется уже более невозможным «снова зажечь молодостью планету», «столкнуть ее с плавного шоссе эволюции» [28].

Володинские малые ангелы оказываются на самом деле выплавленными из той же стали, что и мечтатели-идеалисты, которые подвергали террору самых влиятельных лиц царской России на протяжении всего XIX века. Несмотря на то что они полностью осознают свое поражение, эти еретики понимают также, что они есть «единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли» [29], и никогда они не откажутся от идеи «радикально воскресить утраченный уравнительный рай» [30]. Не случайно само действие книги начинается в доме для престарелых «Крапчатое зерно» с «акции» содержащихся в нем старых революционерок, которая состоит в том, чтобы «коллективными усилиями произвести на свет необходимого им мстителя» [31].

Между тем, если в «Малых ангелах» и остается что-то от революционного активизма, — как, например, в коллективном вынашивании мстителя Вилла Шейдмана или же в восстании дома для престарелых, — если даже и правда, что старухи делают ставку на «исправительную эпопею Варвалии Лоденко» [32]и ее «программу искоренения корней человеческих бед» [33], чтобы вспыхнула «искра, от которой огонь разгорится по всей равнине» [34], то было бы неправильно думать, что в этом заключено основное. Вспомним ли мы о том, как Вилл Шейдман предает дело революции, в которое он должен был вдохнуть новую силу, или как освобождение старух на самом деле ничего не изменило в их ситуации изгнанничества, или как терроризм Варвалии Лоденко еще более приблизил час угасания человеческого рода, — все заставляет нас думать, что эта революционная практика, в общем и целом достаточно бессмысленная, несомненно, имеет заслуживающую внимания функцию реактивировать память революционной истории. И все же, если у закона революции еще остается какой-либо малейший шанс для осуществления, то искать его надо вне этой остаточной практики.

Для понимания того, о чем здесь действительно идет речь, особенно важным оказывается приведенное выше размышление Володина о ритме фильмов Тарковского. Персонажи этого скульптора времени, кажется, вовсе не озабочены тем, чтобы поспеть ко времени, говорит Володин; но если мы вспомним о нескончаемом оттягивании, а затем и вовсе отмене казни Шейдмана за государственную измену, то же самое можно сказать и о его, Володина, собственных персонажах. Для старых революционерок, которые «теперь уже знали, что никогда не умрут» [35], все происходит в точности, как если бы был произведен выстрел в настенные часы в великий канун революции [36], и с тех пор они живут в этом прерванном времени — в особого рода вечности.

Жан-Кристоф Байи прекрасно показал, как «все или почти все творчество Платонова разворачивается в подобном прерванном времени, <…> в по ту сторону события, которое прервало Историю или которое по-своему ее возвестило» [37], и в этом смысле платоновская проза и есть, наверное, та литература, которой в наибольшей степени обязано творчество Володина. Придумывая новую жанровую форму нарраца (narrat), Володин на самом деле вводит ту самую лаконичную форму повествования, которую проповедовал Замятин, где каждое слово обладает «высоким напряжением» и где речь идет о том, чтобы «в секунду <…> вжать столько, сколько раньше в шестидесятисекундную минуту» [38]. И, как то утверждает Володин вслед за Замятиным и В. Шаламовым, этот «не поддающийся пересказу экспромт» [39]дает возможность «вообразить роман» [40], поддаться мечтательности, которая, как он сказал в одном из своих интервью, в свою очередь заставляет читателей «немедленно найти в себе нечто глубоко запрятанное, воспоминания, фантазмы, принадлежащие коллективной памяти» [41]. Особый же интерес этой формы — и это следует особо подчеркнуть — в ее призвании стать эрой отдыха: местом, где время останавливается и где люди «могут на мгновение передохнуть» [42].