Сказка о глупом Галилее - Владимир Войнович Страница 3

Разожмитеся да уста сахарные!

Обернись-кося да наша матушка

Тут перелетною да соколицею,

Ты слетай-кося да на сине море.

На сине море да Хвалынское,

Ты обмойка-ка, родна матушка,

С белого лица ржавщину,

Прилети-ка ты, наша матушка,

На свой ет да на высок терем,

Все под кутеси да под окошечко,

Ты послушай-ка, родимая матушка,

Горе горьких наших песенок.

И снова зарыдала толпа. Афанасьич первым бросил в могилу горсть земли. За ним прошли остальные по нескольку раз, пока не вырос над могилой небольшой холм.

Утром ходил по деревне горбатый мужик, собирал народ:

– Эй, народ, выходи, никто дома не сиди, будем пить и гулять, Владычицу вызнавать! Эй, народ, выходи…

На деревне заканчивались последние приготовления к торжеству. Топились бани, шипели в утюгах угли, из сундуков вынимались самые лучшие сарафаны и ленты. Распаренные, красные, взволнованные девки и не меньше их взволнованные матери носились по дворам, суетились – событие предстояло серьезное.

Вот Анчутка только что после бани придирчиво осматривает свой наряд, одеваясь с помощью матери. Вот на другом дворе какая-то девка застыла над бочкой с водой, пытается разглядеть свое отражение, поправляет прическу.

Некрасивое, нескладное существо стоит посреди избы, напялив на себя все, что можно. Ее мать сидит на лавке и не скрывает своего полного восхищения:

– Уж какая красавица, какая красавица! – радуется она. – А уж зубы, ну чистый жемчуг!

«Красавица» самодовольно улыбается.

Тем временем на опушке леса в ожидании предстоящего торжества собирались жители деревни: мужики, бабы, дети.

Два здоровых парня притащили большой неструганый стол и опрокинутую на него лавку. Подошли Афанасьич с Матреной, нянькой Владычицы.

– А сама Владычица перед смертью ничего не говорила, не намекала? – допытывался старик у Матрены, следя за парнями, устанавливавшими стол на траве.

Матрена ответила, подумав:

– Да говорила еще по осени про Таньку Николину, так она ж замуж за Степку вышла.

Афанасьич хмыкнул:

– Да она хоть бы и не вышла, куда ей, тупая! Ну ладно, поглядим. – Он отошел от Матрены. – Здорово, старички! – сказал, подойдя к группе седобородых дедов, стоявших особняком.

– Здорово, Афанасьич! – хором ответили старички.

Афанасьич обошел всех, каждому пожал руку.

А Манька еще сидела в своей избе, на лавочке у окошка, и смотрела на улицу. Мать стояла возле нее, уговаривала:

– Слышь, доченька, собирайся, пойдем.

– Не пойду, – уперлась Манька.

– Доченька, да как же так? – в нетерпении всплеснула руками Авдотья. – Народ-то уж давно собрался, а нас все нету.

– А нам там неча делать. Я ж тебе говорю, нету во мне ничьей души, окромя моей собственной.

– Да откуда ж ты знаешь? – сердилась мать. – Откуда тебе это ведомо? Это старики еще вызнавать будут, у Духа Святого выспрашивать.

– А чего там выспрашивать? Неужто я в себе другую душу-то не почуяла б? А то все как было, так есть, как хотела я с Гринькой жить, так и сейчас хочу.

– Ах ты, охальница! – закричала мать. – Да как ты можешь таки-то слова говорить. Вот услышит тебя Дух, покарает.

– Не покарает, – уверенно сказала Манька. – Он ведь знает, что в душе моей нет ничего, окромя только Гриньки.

– Вот я сейчас отца позову, он из тебя вожжой всю дурь твою вышибет.

Мать вышла на крыльцо и увидела мужа, который лежал на сене возле крыльца, бормотал что-то бессвязное.

Мать посмотрела на него осуждающе, покачала головой:

– Эх, охламон, надрызгался!

– Иди гуляй, – сказал муж, не оборачиваясь.

– Я вот тебе погуляю. А ну, вставай! – Она сбежала с крыльца и ткнула его носком лаптя.

– Ну чего?

– Чего-чего! Пьянь несчастная. Владычицу вызнавать надо идти, а дочь твоя упирается.

– Ну и что? – беспечно спросил он, все еще надеясь, что его оставят в покое.

– Я тебе покажу – что! А ну подымайся! – Она опять ткнула его лаптем, но уже изо всей силы.

– Ты что, Авдотьюшка? – Он быстро вскочил на ноги. – Сказала б по-людски: так, мол, и так, дело есть, вставай, а ты сразу бьешься…

– Иди-иди, – она подтолкнула его кулаком в спину.

Манька сидела на прежнем месте, глядела в окошко, не обращая никакого внимания на вошедшего в избу отца. Отец растерянно посмотрел на Авдотью.

– Ну, чего делать? – спросил он.

– Прикажи дочери, пущай собирается.

– Дочка, собирайся, – послушно сказал отец.

Дочь пропустила эти слова мимо ушей.

– Ну что ж ты за отец? – сказала Авдотья презрительно. – Ты говоришь, а она тебя и слухать не хочет. Да ты сними вон вожжу и поучи, как следовает быть в таком разе. Бери, говорят тебе, – она схватила вожжу и хлестнула отца по заду так, что он подскочил от боли.

– Что же ты дерешься-то? Больно ведь! – закричал отец. Он взял вожжу и, подойдя к дочери, сказал ласково: – Поди, дочка, добром, не то ведь она меня совсем зашибет.

Манька промолчала. Мать подошла и повалила ее на лавку, сама села ей на ноги. Отец все еще растерянно топтался перед распластанной на лавке дочерью.

– Доченька, – сказал он, – ты же видишь, я не хочу, а она меня заставляет.

– Заставляет, так бей! – закричала Манька. – Хоть убей совсем, все одно никуда не пойду.

Отец еще потоптался и нехотя взмахнул вожжой.

– Да куда ж ты бьешь, глупая голова? – сказала мать. – Платье попортишь, а оно у нее одно.

Она задрала дочери подол и сказала удовлетворенно:

– Теперь бей, да покрепче, пока самому не попало.

Отец бил Маньку долго. Она лежала молча, сцепив зубы от боли, и только вздрагивала. Потом не выдержала.

– Хватит драться, – сказала она. – Пойду. Ищите во мне душу святую, может, чего и найдете.

Отец сложил вожжи. Мать встала с лавки.

– Так бы и давно, – сказала она.

Манька сползла с лавки, поправила платье. Морщась от боли, схватилась рукой за побитое место.

– Обормоты проклятые! – простонала. – Дочь родную до смерти засечь готовы.

Вышли втроем во двор. Мать с дочерью пошли к калитке, а отец остался возле крыльца.

– А ты не пойдешь, что ли? – обернулась Авдотья.

– Приду опосля, – сказал отец. – По хозяйству еще надо заняться.