Дыхание судьбы - Ричард Йейтс Страница 3

— Хорошо, тогда я брошу скульптуру. Перееду в Бронкс и устроюсь на какую-нибудь жалкую работу в универмаг. Этого ты хочешь?

— Нет, этого, конечно, я не хочу. Я лишь прошу быть чуточку уступчивей, чуточку разумней — да черт, Алиса, чуточку ответственней.

— Ответственней! Не тебе говорить мне об ответственности…

— Алиса, пожалуйста, не умеришь свой голосок? Пока не разбудила ребенка?

Когда Бобби было около тринадцати, их жизнь в пригороде внезапно закончилась ужасным судом за безнадежные долги; и три года спустя, после скитаний по все более дешевым городским меблирашкам, Алиса обратилась к бывшему мужу с последней мольбой. Пообещала, что больше никогда не будет обузой для него, если только он согласится оплатить поступление Бобби в то, что она назвала «приличной частной школой в Новой Англии».

— В закрытую школу? Алиса, ты имеешь хоть малейшее представление, сколько стоит обучение в таких заведениях? Попытайся быть разумной. Как, по-твоему, я смогу оплачивать его содержание в колледже, если я…

— Ах, да ты прекрасно понимаешь, что бессмысленно загадывать на три года вперед. Всякое может произойти за эти три года. Например, у меня пройдет персональная выставка, и я разбогатею через три года. Может, она пройдет, и я разбогатею вообще через полгода. Знаю, ты никогда не верил в меня, а, между прочим, многие верят.

— Прекрасно, но, Алиса, послушай. Постарайся быть поскромней.

— Ха! Быть поскромней! Поскромней…

Школа, которую она выбрала, была не такой уж хорошей, но единственной, где предложили взять его за половинную плату, и то, что ей удалось добиться его принятия, наполнило ее гордостью.

Первый год в школе — год Пёрл-Харбора — был почти сплошным несчастьем. Скучая по матери и стыдясь этого, ощущая себя белой вороной из-за неуклюжести на спортивных занятиях, из-за бедной, неподходящей одежды и полного отсутствия карманных денег, он чувствовал, что может выжить, только став школьным клоуном из первогодков. На второй год было получше — он получил определенное признание как школьный оригинал и даже начал приобретать известность как своего рода интеллектуал, — но в середине того года Джордж Прентис внезапно умер прямо на работе.

Событие ошеломило Роберта. В поезде, направляясь домой, на похороны, он не мог прийти в себя от удивления, что мать, говоря с ним по телефону, безудержно рыдала, как настоящая вдова; он даже едва не сказал ей: «Какого черта, мама, — ты считаешь, что это такая большая потеря?»

Ее поведение в похоронном бюро ужаснуло его. С громкими стенаниями она рухнула на груду цветов, покрывавших гроб, и принялась долго и неистово целовать восковое лицо мертвого. Приглушенно звучала органная запись; длинная мрачная цепочка людей из «Объединенных инструментов и литья» ждала своей очереди, чтобы отдать дань уважения усопшему (у Роберта было страшное подозрение, что она устроила это свое представление ради них). И хотя первым его побуждением было сбежать оттуда ко всем чертям, и как можно скорей, он ненадолго задержался у гроба, как только она освободила место, — вглядывался в простое, спокойное лицо Джорджа Прентиса, в каждую его черточку в искупление прежних времен, когда совершенно не обращал на него внимания. Он копался в памяти, стараясь отыскать хоть какие-то остатки искренней благодарности к этому человеку (за подарки на дни рождения? походы в цирк?), хоть слабый отголосок времен, когда тот демонстрировал что-нибудь, кроме чувства недовольства и разочарования своим единственным сыном, но ничего не мог вспомнить. Наконец, отвернувшись от покойника и взяв мать под руку, он с неприязнью посмотрел на ее залитое слезами лицо. Это все ее вина. Она лишила его отца, а отца лишила сына, и теперь слишком поздно.

Но тут им овладело смутное сомнение, не виноват ли и он тоже, и еще больше ее. Было такое чувство, будто он едва ли не сам убил его тем, что все эти годы относился к нему с бесчеловечным равнодушием. Все, чего ему тогда хотелось, — это удрать от этой содрогающейся от рыданий пожилой женщины и вернуться в школу, где он мог бы обдумать ситуацию.

Смерть отца означала и другую, более ощутимую потерю — они остались без денег. В полной мере он осознал это только следующим летом, когда приехал домой незадолго до своего семнадцатилетия и обнаружил, что мать ютится в дешевом номере гостиницы, за который к тому же задолжала. Все свои скульптуры и остатки мебели отдала на хранение на склад, но и там была должна. Месяцами она без малейшего успеха пыталась вновь устроиться художником в журналы мод, после того как двадцать лет не занималась иллюстрацией. Даже ему было ясно, насколько ее рисунки выглядят деревянными, вымученными и непривлекательными, хотя она объясняла все отсутствием нужных связей; он и дня не провел с ней, как успел понять, что она недоедает. Неделями она жила на консервах: супе и сардинах.

— Знаешь что, — сказал он, лишь смутно сознавая, что говорит как призрак Джорджа Прентиса. — Это не очень разумно. Черт, подыщу-ка я себе работу.

И он устроился на склад автомобильных запчастей. Это дало им возможность переехать в меблированные комнаты в районе Пятидесятых Западных улиц, и в их «чудесной дружбе» наступил необыкновенный новый этап.

Вечерами он вваливался в рабочей одежде в дом, чувствуя себя взрослым мужчиной и настоящим пролетарием, как герой какого-нибудь вдохновляющего фильма о борьбе бедняков. «Черт, я начал складским рабочим, — сможет он потом говорить всю оставшуюся жизнь. — Пришлось бросить школу, чтобы помогать матери после смерти отца. Тяжелейшие были времена».

К сожалению, мать отказалась играть свою роль в этом кино. Нельзя отрицать, что он помогал ей, — по правде сказать, иногда она поджидала его возле склада в полдень в день получки, поскольку ей не на что было поесть, — но об этом никто не догадывался. Каждый раз, возвращаясь с работы, он все надеялся, что застанет ее за занятиями, приличествующими смиренной вдове: благодарно жарящей мясо с картошкой для своего усталого сына, а потом, как помоет посуду, сидящей у лампы с рабочей корзинкой на коленях, штопая его носки и, может, поднимая на него глаза, чтобы робко спросить, не собирается ли он жениться на какой-нибудь славной девушке.

Но его надежды никогда не оправдывались. Вечер за вечером приходилось слушать, как она все твердит, что, мол, непременно скоро наладит связи в мире моды, что еще разбогатеет, устроив персональную выставку, если удастся забрать со склада скульптуру, а тем временем еда подгорала на плите.

Однажды она предстала перед ним в элегантном новом платье, на которое потратила больше половины их недельного бюджета, и, когда у него не получилось изобразить восхищение, объяснила, словно умственно отсталому ребенку, что нельзя рассчитывать на успех в мире моды, будучи одетой как в прошлом сезоне.

— О да, у Бобби все прекрасно, — услышал он в другой раз ее разговор с кем-то по телефону. — Поступил на работу на лето. Да нет, что-то нетрудное на каком-то кошмарном складе — тебе-то известно, чем мальчишки занимаются в летние каникулы, — но, кажется, ему там нравится, к тому же, думаю, получить опыт ему не повредит…