Маленькое Чудо - Патрик Модиано Страница 3

Я проделывала тот же путь в следующие вечера. Ровно в тот же час, когда я встретила ее впервые, я ждала на скамейке в метро «Шатле». Высматривала желтое пальто. Выход к поездам для новых пассажиров открывается лишь после того, как уезжает очередной состав. Толпа выплескивается на перрон. Приходит следующий поезд, и все набиваются в вагоны. Перрон пустеет, потом снова заполняется людьми, внимание притупляется. Все сливается, и уже ничего толком не различить в этом мелькании, даже желтое пальто. Мощная волна подхватывает вас и вносит в вагон. Помню, тогда на всех станциях была одна и та же реклама. Супружеская пара с тремя белокурыми детьми сидят за столом, вечером, в горном шале. Их лица освещены лампой. За окном идет снег. Понятно, что это Рождество. А наверху написано: «ПЮПЬЕ». СЕМЕЙНЫЙ ШОКОЛАД.

В первую неделю я ездила в Венсен всего один раз. Во вторую — два раза. Потом еще два раза. В кафе около семи всегда слишком людно, чтобы меня могли заметить. На второй раз я отважилась спросить у щекастого белобрысого официанта, который подавал напитки, не придет ли сегодня дама в желтом пальто. Он сдвинул брови, явно не понимая, о ком речь. Его позвали с соседнего столика. По-моему, он вообще не расслышал, что я спросила. Но он бы все равно не успел мне ответить. Для него это тоже был час пик. Может, она вовсе и не была здесь постоянной посетительницей. И не жила в этом районе. Человек, которому она звонила из автомата, жил в кирпичном доме, и в тот вечер она приехала его навестить. Купила для него консервы. А потом снова села на метро и поехала назад, как и я, и вернулась туда, где живет, по адресу, которого я никогда не узнаю. Единственная зацепка для меня — это подъезд А. Но придется стучать во все двери на каждой площадке и спрашивать у тех, кто пожелает открыть, не знают ли они женщину лет пятидесяти в желтом пальто, со шрамом на лице. Она приходила сюда вечером на прошлой неделе, купив внизу в магазине две банки консервов и пачку кофе. Что они могут сказать? Мне все это приснилось.

Но в конце концов она все-таки появилась, на пятую неделю. Выходя из метро, я увидела ее в автомате. На ней было желтое пальто. Я подумала, что она, наверно, тоже только что вышла из метро. Значит, в ее жизни есть некий распорядок и она куда-то ездит в одни и те же часы… Мне трудно было вообразить ее где-то ежедневно работающей, как все, кто в это время возвращается домой на метро. Станция «Шатле». Это слишком неопределенно, чтобы строить какие-то предположения. Десятки, сотни тысяч людей стекаются около шести вечера на станцию «Шатле». чтобы сделать пересадку и разъехаться в разные стороны. Их следы пересекаются, запутываются и теряются окончательно. В этом потоке есть устойчивые островки. Напрасно я просто сидела и ждала на перронной скамейке. Надо было подолгу бродить возле касс, газетных киосков, в длинном коридоре с движущейся дорожкой и в других переходах. Люди проводят там целые дни, но замечаешь их не сразу, а лишь через какое-то время, когда освоишься. Клошары. Бродячие музыканты. Карманники. Пропащие, которые уже никогда больше не поднимутся на поверхность. Может быть, и она тоже не покидает метро «Шатле» весь день. Она стояла в телефонной будке, а я наблюдала за ней. Как и в прошлый раз, она дозвонилась не сразу. И снова набрала номер. Она что-то говорила, но это длилось не так долго, как в первый вечер. Потом резко повесила трубку. Вышла из кабины. Не завернула в кафе. Она шла по авеню де Пари все той же балетной походкой. Мы приближались к метро «Шато-де-Венсен». Почему же она не ездила сразу до этой станции, до конечной? Из-за телефона-автомата и кафе, где любила выпить кир перед возвращением домой? А в другие вечера, когда я была здесь и не видела ее? Ну конечно же, она выходила в эти вечера на «Шато-де-Венсен». Нужно с ней заговорить, иначе она в конце концов заметит, что за ней кто-то следит. Я подыскивала фразу как можно короче. Я скажу: «Вы называли меня Маленькое Чудо. Вы не можете не помнить…» Мы были уже совсем близко от кирпичного дома, и, как в первый вечер, я не нашла в себе сил к ней подойти. Наоборот, я даже отстала, чувствуя какую-то свинцовую тяжесть в ногах. И одновременно облегчение — по мере того как она удалялась. На этот раз она не пошла в магазин покупать консервы. Она пересекла двор, а я осталась за оградой. Двор был освещен одной-единственной лампочкой над дверью подъезда А. В этом освещении пальто снова становилось желтым. Она слегка сутулилась и шла к подъезду А еле-еле, почти плелась. Мне вспомнилось название книжки, которую я читала, когда меня звали Маленькое Чудо: «Старая цирковая лошадь».

Когда она скрылась в доме, я вошла в ворота. Слева на стеклянной двери висела дощечка. Список жильцов в алфавитном порядке — фамилия и подъезд. За стеклом горел свет. Я постучала. Дверь приоткрылась, и появилось женское лицо — с черными, коротко стриженными волосами, довольно молодое. Я сказала, что ищу даму, которая живет в этом доме. Одинокую, в желтом пальто.

Вместо того чтобы захлопнуть передо мной дверь, консьержка сдвинула брови, словно пытаясь сообразить.

— Это, наверно, мадам Боре. Подъезд А… забыла, какой этаж.

Она провела пальцем по списку. Показала фамилию. Боре. Подъезд А. Этаж 5. Я пошла через двор. Когда я услышала, что у консьержки закрылась дверь, я повернула назад и выскользнула на улицу.

В тот вечер в метро всю дорогу обратно я была уверена, что помню эту фамилию. Боре. Да, похоже на фамилию человека, который, как я понимала когда-то, был братом моей матери, некий Жан Боран. Он брал меня по четвергам [3]к себе в гараж. Совпадение? Однако фамилия матери, указанная у меня в метрике, Шовьер. А О'Дойе — фамилия вымышленная, нечто вроде сценического псевдонима. Он относится к тому времени, когда и меня звали Маленькое Чудо… У себя в комнате я снова стала рассматривать фотографии, открыла ежедневник и записную книжку, лежавшие в старой коробке из-под печенья, и в середине ежедневника наткнулась на листочек бумаги, вырванный из школьной тетрадки, — хорошо мне знакомый. Запись сделана синими чернилами, очень мелко, чужим почерком. Сверху имя: ОЛЬГА ШОВЬЕР. Под ним черта. И дальше строчки, забегающие за поля.

Несостоявшееся свидание. Несчастна в сентябре. Ссора с блондинкой. Опасная склонность к легким решениям. Что потеряешь, не найдешь. Увлечение иностранцем. Перемены в ближайшие месяцы. Берегись конца июля. Визит незнакомца. Опасности нет, но нужна осторожность. Путешествие кончится благополучно.

Она ходила к гадалке, и та предсказала ей судьбу по картам или по руке. Думаю, она была не уверена в своем будущем. Опасная склонность к легким решениям. Ей вдруг стало страшно, как на этом аттракционе, который называется «американские горы» или «русские горки». Выскочить уже нельзя, поздно. Тележка набирает скорость, и невольно думаешь, не слетишь ли. Она предчувствовала, что резко покатится вниз. Несчастна в сентябре. Наверняка после того лета, когда я внезапно оказалась одна в деревне. Поезд был переполнен. У меня на шее висела записка с адресом. Что потеряешь, не найдешь. Немного спустя мне в деревню пришла открытка. Она на самом дне коробки. Касабланка. Площадь Франции. «Крепко тебя целую». Даже подписи нет. Крупный почерк, как в ежедневнике и в записной книжке. Когда-то девочек возраста моей матери учили писать очень крупно. Увлечение иностранцем. Но кем именно? В записной книжке много иностранных фамилий. Берегись конца июля. Как раз в июле меня отправили в деревню, в Фоссомброн-ла-Форе. В моей комнате повесили картину Толи Сунгурова, и каждое утро, просыпаясь, я видела устремленный на меня взгляд матери. После той открытки я больше не получала ничего. Мне остался от нее только этот взгляд по утрам и еще по вечерам, когда я читала в постели или когда лежала больная. Через какое-то время я обнаружила, что взгляд устремлен не на меня, а в пустоту.