Чикаго - Аля Аль-Асуани Страница 3

С приближением даты отъезда энтузиазм Шаймы возрос настолько, что в последние дни она не испытывала ни страха, ни переживаний. Когда пришло время расставаться, она не расчувствовалась, увидев слезы матери и сестер. Когда самолет оторвался от земли, она ощутила легкий спазм в животе, а затем прилив жизненных сил и оптимизма. Думала, что вот именно сейчас открывается новая страница ее жизни, и тридцать три года, проведенные в Танте, остаются позади.

Однако первые дни в Чикаго, к сожалению, обманули ее ожидания: головная боль и недомогание из-за смены часовых поясов, то бессонница, то беспокойный сон и ночные кошмары. И что хуже всего — с того момента, как она приземлилась в аэропорту О'Хара, ее не оставляло чувство глубокой печали.

У работника службы безопасности Шайма вызвала подозрение, и ее попросили выйти из очереди и подождать в стороне. Офицер произвел досмотр и собственноручно обыскал ее. Допрашивая, он смотрел на нее пристально и недоверчиво. Однако ее направление на стажировку, побледневшее лицо, осипший голос, который она вконец потеряла от страха, рассеяли сомнения пограничника, и он жестом показал ей, что она может идти. С большим чемоданом, на котором, как у всех провинциалов, индийскими чернилами было подписано ее полное имя и адрес в Танте, Шайма встала на эскалатор. Недружелюбный прием оставил неприятный осадок. Шайма заметила, что эскалатор, на котором она стояла, движется внутри огромной трубы, пересекающейся с другими такими же трубами, отчего аэропорт похож на многократно увеличенный аттракцион. При выходе из аэропорта Шайму удивило еще кое-что: она и представить не могла, что улицы бывают настолько широкими. Гигантские небоскребы уходили вверх, насколько хватало глаз. Город был похож на сказочное королевство со страниц детских журналов. Бесконечные потоки американцев и американок как полчища муравьев двигались со всех сторон, они спешили куда-то с деловым видом, будто опаздывали на отправляющийся поезд. В этот момент Шайма показалась себе здесь чужой, одинокой и потерянной, как соломинка, которую несли бурлящие воды океана. Охвативший ее страх перешел в боль, сковавшую все внутри. Она почувствовала себя ребенком, которого оторвали от матери в толпе на празднике Сайеда аль-Бадави [2].

За долгие две недели Шайма, несмотря на изнурительные попытки, так и не смогла приспособиться к новой жизни. По ночам, лежа в постели в маленькой комнате, погруженной в плотную темноту, которую прорезал только желтый свет уличных фонарей, она с грустью думала о том, что в этом диком месте ей все ближайшие годы предстоит спать в одиночестве. В такие минуты ее охватывала тоска по своей теплой комнате, сестрам, матери и всем, кого она любила в Танте.

Вчера Шайма никак не могла заснуть и долго лежала в раздумьях. Целый час она ворочалась в постели, чувствуя себя абсолютно несчастной. Она проплакала в темноте, пока подушка не намокла, затем встала, зажгла свет и сказала себе: еще четыре года она этого не вынесет. А что будет, если она напишет отказ от стажировки? Какое-то время придется терпеть обиды и колкости от коллег в Танте, но сестры ее поддержат, а мать не будет злорадствовать. Шайма приняла решение написать заявление, обдумывая только, как это сделать. Неожиданно ей в голову пришла одна идея. Она совершила омовение, помолилась, прочитала суру Ясин и обратилась к Господу с мольбой о помощи. После чего она, как только положила голову на подушку, сразу же погрузилась в глубокий сон. Во сне ей явился отец, профессор Мухаммади. На нем был голубой костюм из дорогого английского сукна, который тот берег для особо важных случаев (приемов в министерстве и выпускных балов). Отец стоял во дворике перед главным входом на кафедру гистологии, где она училась. Лицо его было чистым, без морщин, взгляд ясным и светлым, в густых черных как смоль волосах не было и следа седины, отчего он казался лет на двадцать моложе. Он улыбнулся Шайме и нежно прошептал: «Не бойся. Я с тобой. Я тебя не брошу. Давай!»

Утром Шайма проснулась умиротворенной, позабыв все тревоги. «Верный знак того, — сказала она про себя, — что Всевышний дает мне силы в этом нелегком деле». Она верила, что покойные живут рядом с нами, только мы их не видим. Отец, думала она, пришел к ней во сне, чтобы она воспрянула духом и продолжила учебу. И она не подведет его — не будет обращать внимания на неприятности и свыкнется со своим новым положением. Приняв окончательное решение, она почувствовала глубокое удовлетворение и решила это отметить.

У нее были свои ритуалы, которые по особым случаям она совершала с сестрами. Шайма начала с того, что приготовила на плите смесь сахара с лимонным соком. Затем пошла в ванную, сбросила с себя одежду, села на край и стала с помощью липкой смеси удалять с тела нежелательные волосы. Она получала удовольствие от этой приятной мгновенной боли, повторяющейся всякий раз, как из кожи выдергивался волосок. После она долго стояла под горячим душем, массируя одну часть тела за другой, пока не почувствовала прилив сил и легкость. И уже через несколько минут Шайма стояла на кухне, как настоящая египтянка — в хлопчатобумажной галабее [3]с вышитыми цветочками и в любимых шлепках на широкой платформе с четырьмя разделенными ремешками, что было удобно для пальцев ног и позволяло свободно двигаться. Свои длинные черные волосы она оставила спадающими на плечи. Шайма решила наслаждаться всем, что ей нравилось, и поставила песню Казема Сахера «И ты сомневаешься?», которую любила настолько, что записала на кассету три раза подряд, чтобы каждый раз не надо было перематывать. Зазвучал голос Казема Сахера, и Шайма стала пританцовывать. Одновременно она готовила любимое блюдо — мусаку по-александрийски, подбрасывая в кипящее масло стручки перца. Постепенно она вошла в ритм и закружилась по всей кухне в танце, подпевая Казему Сахеру, будто стояла с ним на сцене, и каждый раз возвращаясь к плите, чтобы подбросить перчик. А когда Казем Сахер запел «Моя убийца танцует босиком», она вытянула ножку и выбросила ее так, что шлепанец отлетел в дальний угол. Когда Казем Сахер стал спрашивать свою любимую: «Откуда ты? Как пришла сюда? Как ты смогла разбить мне сердце?» — Шайма настолько развеселилась, что исполнила номер, который всегда приводил в восторг ее подруг в Танте: резко опустилась на колени, воздела руки и начала медленно подниматься, тряся грудью. На этот раз она бросила два перчика сразу, и масло, громко зашипев, выпустило клуб дыма. В какой-то момент ей показалось, что издалека донесся вой сирены. Но все, что могло тогда испортить ее веселое настроение, она гнала от себя. Шайма начала новое танцевальное па — развела руки в стороны, как будто собираясь кого-то обнять, и стала раскачиваться то вперед, то назад, оставаясь на одном месте. Но когда она взяла следующий стручок и подняла руку, чтобы бросить его в масло, начался настоящий кошмар. Раздался страшный удар, от которого двери распахнулись настежь, и в квартиру ворвались мужчины огромного роста. Они окружили ее, выкрикивая по-английски что-то, чего она не могла разобрать. Один из них схватил ее, зажав как в тиски, будто собирался оторвать от земли. От шока Шайма не сопротивлялась до тех пор, пока не почувствовала его сильные руки, скрещенные у нее за спиной, и неприятный запах его кожаной куртки, в которую она уткнулась лицом. Только поняв весь ужас происходящего, Шайма собралась с силами, отпихнула от себя мужчину и закричала так пронзительно, что ее голос был слышен по всему зданию.