Правек и другие времена - Ольга Токарчук Страница 3

Колоска была большая и дородная. У нее были светлые волосы и светлая кожа, которую не брало солнце. Она всегда бесстыдно смотрела прямо в лицо, даже Ксендзу. Глаза у нее были зеленые, и один из них слегка косил. Мужчинам, которые брали Колоску по кустам, всегда потом бывало не по себе. Они застегивали портки и возвращались в духоту кабака с краской на лице. Колоска никогда не желала лечь по-божески. Она говорила:

— Почему я должна лежать под тобой? Я тебе ровня.

Она предпочитала опереться о дерево или деревянную стену шинка и закидывала себе юбку на плечи. Ее зад светился в темноте, словно луна.

Вот как Колоска познавала мир.

Есть два вида науки. Снаружи и изнутри. Первый из них считается лучшим, а может, и единственным. Поэтому люди учатся через дальние путешествия, разглядывание, чтение, университеты, лекции — учатся с помощью того, что происходит вне их самих. Человек — существо глупое, которому необходимо учиться. Вот он и приклеивает к себе знание, собирает его, словно пчела, имея все больше и больше, потом перерабатывает его и использует. Но то, что внутри, то самое, что было «глупым» и требовало учебы, оно не меняется.

Колоска училась через усваивание внешнего вовнутрь.

Знание, которым человек обрастает, ничего не меняет в нем или меняет лишь с виду, снаружи: одна одежка вместо другой. Ну а тот, кто учится через вбирание в себя, проходит постоянные трансформации, поскольку воплощает в своем существе то, чему учится.

Таким образом, Колоска, принимая в себя грязных вонючих крестьян из Правека и окрестностей, сама становилась ими. Она бывала пьяна точно так же, как они, так же, как они, напугана войной, так же, как они, возбуждена. Мало того, принимая их в себя в кустах за трактиром, Колоска брала в себя их жен и детей, их душные и провонявшие деревянные лачуги вокруг Жучиной Горки. В некотором смысле она брала в себя целую деревню, каждую деревенскую боль и каждую надежду.

Вот какие были у Колоски университеты. Ее дипломом стал растущий живот.

О судьбе Колоски узнала Помещица Попельская и велела привести ее во дворец. Посмотрела на этот большой живот.

— Тебе вот-вот рожать. Как ты собираешься потом со всем этим справляться? Я научу тебя шить и готовить. Ты даже получишь возможность работать в прачечной. Кто знает, если все хорошо сложится — сможешь оставить себе ребенка.

Но когда Помещица увидела чужой, бесстыдный взгляд девушки, смело блуждающий по картинам, мебели и обивкам, она заколебалась. Когда же этот взгляд соскользнул на невинные лица ее сыновей и дочки, она изменила тон.

— Долгом нашим является помогать ближнему в нужде. Но ближние должны сами хотеть этой помощи. Я как раз такой помощью занимаюсь. Содержу в Ешкотлях приют. Ты можешь отдать туда ребенка, там чистенько и очень мило.

Слово «приют» приковало внимание Колоски. Она посмотрела на Помещицу. Пани Попельская собралась с духом и решительно продолжила:

— Я раздаю одежду и еду в голодную пору перед новью. Люди не хотят тебя здесь. Ты несешь хаос и разнузданность нравов. Ты плохо себя ведешь. Тебе нужно отсюда уйти.

— А разве мне нельзя быть там, где я хочу?

— Это все мое, это мои земли и леса.

Колоска открыла в широкой улыбке свои белые зубы.

— Все твое? Ты бедная, маленькая, убогая сука…

Лицо Помещицы Попельской застыло.

— Прочь, — сказала Помещица спокойным голосом.

Колоска повернулась, и теперь было слышно, как ее босые ступни шлепают по паркету.

— Курва, — бросила ей Франиха, дворцовая уборщица, муж которой летом помешался на пункте Колоски, и ударила ее по лицу.

Когда Колоска, пошатываясь, шла по грубому гравию подъездной дороги, вдогонку ей свистели плотники на крыше. Тогда она задрала юбку и показала им голый зад.

Она остановилась за парком и на минуту задумалась, куда пойти.

Справа от нее были Ешкотли, слева — лес. Лес притягивал ее. Как только она вошла в гущу деревьев, то почувствовала, что все пахнет иначе: сильнее, отчетливее. Она шла в сторону заброшенного дома на Выдымаче, где иногда ночевала. Дом этот был тем, что осталось от какого-то сгоревшего поселения, сейчас его обступал лес. Опухшие от тяжести и зноя ноги Колоски не чувствовали твердых шишек. Около реки ее пронзила первая, разливающаяся внутри, чужая для тела боль. Постепенно ее начала охватывать паника. «Я умру, сейчас я умру, потому что нет никого, кто мог бы мне помочь», — думала она с ужасом. Она встала на середине Черной и поняла, что не сделает дальше ни шагу. Холодная вода омывала ее ноги и низ живота. Из реки она увидела зайца, который тут же спрятался в папоротнике. Она позавидовала ему. Она увидела рыбу, петляющую между корнями дерева. И позавидовала ей. Увидела ящерицу, которая заползла под камень. И тоже ей позавидовала. Снова почувствовала боль, на этот раз более сильную, более пугающую. «Я умру, — подумала, — сейчас я просто умру. Начну рожать, и никто мне не поможет». Она захотела лечь в папоротнике у реки, потому что ей нужны были холод и темнота, но, вопреки требованиям тела, пошла дальше. Боль вернулась в третий раз, и Колоска уже знала, что ей осталось недолго.

Полуразрушенный дом на Выдымаче состоял из четырех стен и кусочка крыши. Внутри был только щебень, поросший крапивой. Стоял смрад сырости. По стенам блуждали слепые слизни. Колоска рвала большие листья лопуха и выстилала ими себе лежанку. Боль возвращалась все более нетерпеливыми волнами. Когда в какой-то момент она стала невыносимой, Колоска поняла, что должна что-то сделать, чтобы выпихнуть ее из себя, выбросить на крапиву и листья лопуха. Она стиснула челюсти и начала тужиться. «Боль выйдет там, откуда она вошла», — подумала Колоска и села на землю. Подняла юбку. Не увидела ничего особенного: стенка живота и бедра. Тело по-прежнему было плотное и сомкнутое. Колоска пробовала заглянуть в себя там, но ей мешал живот. Дрожащими от боли ладонями она пыталась тогда хотя бы нащупать место, откуда из нее должен был выйти ребенок. Трогала кончиками пальцев набухшую вульву, жесткие паховые волосы, но ее промежность не чувствовала прикосновения пальцев. Колоска прикасалась к себе словно к чему-то инородному, словно к вещи.

Боль усиливалась и мутила рассудок. Мысли рвались, будто истлевшая ткань. Слова и понятия рассыпались, просачивались в землю. Набухшее от рожания тело захватило полную власть. А поскольку человеческое тело живет образами, они затопили полуотключенное сознание Колоски.

Колоске мерещилось, что она рожает в костеле, на холодном полу, прямо перед иконой. Она слышала успокаивающее гудение органа. Потом ей мерещилось, будто она сама стала органом и играет, будто внутри нее множество звуков и когда она захочет, то сможет их все сразу из себя извлечь. Она почувствовала себя сильной и всемогущей. Но тут же это всемогущество свела на нет муха, обычное гудение большой фиолетовой мухи прямо над ее ухом. Боль ударила Колоску с новой силой. «Я умру, умру», — стонала она. «Я не умру, не умру», — стонала через минуту. Пот склеивал ей веки и щипал глаза. Она зарыдала. Уперлась руками и с отчаянием начала тужиться. И после этого усилия почувствовала облегчение. Что-то хлюпнуло и выскочило из нее. Колоска была теперь открыта. Она опустилась на листья лопуха и искала в них ребенка, но там ничего не было, только теплая вода. Тогда Колоска собрала силы и снова начала тужиться. Зажмуривала глаза и тужилась. Делала выдох и тужилась. Плакала и смотрела вверх. Между прогнившими досками она видела безоблачное небо. И там вдруг узрела своего ребенка. Ребенок неуверенно поднялся и встал на ноги. Он посмотрел на нее так, как еще никто никогда не смотрел на нее, с огромной, невыразимой любовью. Это был мальчик. Он поднял с земли веточку, и та превратилась в маленького ужа. Колоска была счастлива. Она легла на листья и провалилась в какой-то темный колодец. Вернулись мысли и спокойно, изящно проплывали через ее сознание. «Так, значит, в доме есть колодец. Значит, в колодце есть вода. Поселюсь в колодце, потому что в нем прохладно и сыро. В колодцах играют дети, улитки обретают зрение и дозревают хлеба. У меня будет чем кормить ребенка. А где ребенок?»